Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV

Но, конечно, само по себе дворянское фрондерство в это время рассеялось как пух. Оно было неуместно уже с точки зрения чисто сословных имущественных интересов, которые слишком непосредственно захватывала война. Так или иначе, но с именем Наполеона связывалось неизбежное как бы освобождение крестьян от крепостной зависимости. Бесчисленное количество фактов указывают на полное недоверие дворянства к народу, боязнь возмущения против привилегированных. В этом отношении чрезвычайно характерен факт, передаваемый в воспоминаниях Хомутовой («Р. Арх.», 1891, III, 315), — факт, относящийся к моменту ожидания царя в Москве 11 июля. «В кремлевских залах собрались представители дворянства. Уже поздний вечер, а Александра все еще нет. Стали тревожиться, громкий разговор превратился в шепот, шепот — в молчание. Едва слышным голосом стали говорить: „государь погиб“. В толпе пробежал трепет, — всему готовы были верить или всего бояться. На Спасской башне пробило десять часов; народ на площади заволновался. Демидов притронулся к локтю похолоделой рукой и сказал: „Бунт“… И это слово, переходя из уст в уста, слилось в глухой гул… Вскоре стала известна причина этого волнения (в народе); прибыл курьер от государя с известием, что сам он приедет лишь завтра». Как ярко, действительно, говорит описанная картина о настроениях московских дворянских кругов. Этой революции, революции снизу и боялся более всего «русский барин» (как именует себя Ростопчин), взявший на себя неудачную миссию демагога.

Хотя позднее, в письме к издателю «Русского Вестника» (май, 1813 г.) Ростопчин уверенно говорил, что напрасно Наполеон прельщал русский народ вольностью — «вольности у нас никто не хочет, ибо лучшего никто не хочет», хотя и 1-го августа 1812 г. в письме он уверял Балашова: Наполеон считал на-слово свободу, но она не подействует («1812 г. в письмах», 176). Хотя 12 августа писал он Багратиону: «главная его (Наполеона) пружина — вольность не действует и о ней лишь изредка толкуют пьяницы», однако уже одно то, что Ростопчин постольку возвращается к этой мысли, показывает всю силу его опасений. Крепостник, уверенный, что народ «от жиру» бесится, делается как бы крестьянским ходатаем. Еще 11 июля он пишет императору, что посещением Иверской и защитой крестьян он снискивает расположение «добрых и верных подданных». Эти «добрые и верные подданные» проявляют явное недовольство помещиками, которое Ростопчин в письме к Балашову (23 июля) объясняет увольнением казенных крестьян от ополчения, что вызывает зависть у помещичьих крестьян («1812 г. в письмах», 61). Одновременно Ростопчин считает необходимым сообщать в письмах к Александру всякий вздорный слух, имеющий отношение к вопросу о крепостном праве. Так, 8 сентября он сообщает о молве, гласящей, что Александр дозволил Бонапарту «проникнуть» в свои владения с тем, чтобы он провозгласил свободу от имени русского царя («Р. Арх.», 1892, VIII, 535). Он не преминет в то же время сделать выпад против «мартинистов». «Все злые слухи, — пишет он Александру 13 августа, — распускаемые с целью обвинить вас, все это идет от мартинистов и всех неистовее университет, состоящий из якобинцев — профессоров и воспитанников»(Ib., 521).

Москва конца XVIII в. (рис. Де-ла-Барта, изд. Вильзера)