Отечество

Капитан вытер пот с лица и поднялся с кровати. Ветер неистово стучался в окно, срывал черепицу с крыши, расшатывал телеграфные столбы… Где-то зазвенело разбитое оконное стекло. Уоттон задрожал всем телом. Ему почудились шаги за окном.

Неужели снова? Недавно было нападение на Соннэ. Вчера похитили офицера, такого старательного младшего лейтенанта… Партизаны кругом, их сотни, они заняли всю долину. Есть от чего сойти с ума! А тут еще где-то рядом разбилось стекло… Попробуй справиться с этими партизанами. Их прячут окрестные сопки. Туда не доберешься на виллисах и доджах!

На душе у Уоттона было неспокойно. Он поежился, словно от озноба.

Уоттон взглянул на стол и снова увидел приказ. Он неумолимо требовал во что бы то ни стало удержать железнодорожную магистраль и шахтерский поселок. Отступать запрещалось. Больше всего Уоттона беспокоило то, что в случае нападения партизан отходить было некуда и ждать помощи — тоже неоткуда. Шоссе проходит вдалеке от железнодорожного полотна. Следовательно, подкрепление придет не скоро, да и сообщение сейчас ненадежное — на линиях повсюду завалы.

Главное командование бросило все силы на фронт для того, чтобы армия могла выйти к реке Амноккан. Тыл оказался оголенным. В этой обстановке просить подкрепления — бесполезно. Правда, получена партия оружия — станковые пулеметы, легкая артиллерия, боеприпасы. Но это не принесло успокоения. На ночь капитан удвоил караул у дверей своей спальни, расставил часовых по всему поселку, вооружил их пулеметами, однако спалось плохо…

За окном то и дело постреливал из карабина часовой — вроде бы обычные меры предосторожности. Капитан зевнул и снова прилег на кровать. Неожиданно в памяти всплыло лицо приснившейся женщины, и мысли его полетели в далекие Штаты, к жене. Он привстал, порылся в кармане брюк, вытащил бумажник. Медленно пересчитал зеленые ассигнации, потом вынул из бокового отделения небольшую фотографию и посмотрел на нее. Со снимка на капитана глядела миловидная белокурая женщина. Затем он повертел в руках пачку других фотографий. На душе сделалось немного веселей. Япония, Корея — где только не довелось побывать!…

Вот этот снимок запечатлел его прощание с женой. На нем новенький офицерский мундир. Жена стоит рядом. Ей не дашь и двадцати — приятная пара. Потом было многое. Приходилось убивать, часто приходилось. Так велел «долг службы». Капитан часто смотрел на эту фотографию, она успокаивала совесть.

Вот еще один снимок — улыбающийся офицер оккупационной армии сфотографирован на улице южнокорейского города. А вот Уоттон в Японии. А эта фотография снова возвращает его в Корею. Фронт. У артиллерийского орудия — капитан в полевой форме. На груди — первый орден. Их много, этих фотографий. По «им можно составить послужной список Уоттона, можно написать его биографию. Капитан командует расстрелом «мятежников», здесь пытает девочку-кореянку, там — улыбаясь, стоит около дерева, на котором повешено несколько крестьян в белой одежде.

И все же некоторые моменты жизни Уоттона не запечатлены по фотографиям. Не засняты ночные кабаре Токио, оргии с гейшами, игорные дома и многое, многое другое. Весела и разнообразна жизнь офицера оккупационной армии. Разве ее можно сравнить с прозябанием здесь, в этой проклятой дыре. Правда, до войны и тут было неплохо. Американец чувствовал себя здесь хозяином, которому все разрешено.

Рассматривая фотографии, капитан то расплывался в улыбке, то морщил лоб; иные снимки пробегал с безразличным выражением лица.

Он вспомнил, что не успел вчера отправить письмо жене. Он достал из нагрудного кармана свернутый вдвое лист бумаги, стал читать:

— «Мэри! Если бы ты знала, как я люблю тебя. Верь мне и жди, ты сама понимаешь, что писать часто мне трудно. Гоним красных на Север от 38-й параллели. Генерал Макартур обещал кончить войну до рождества, скоро мы должны выйти к китайской границе, тогда я вернусь домой. Но мне трудно поверить, что скоро всему этому конец. Поговаривают, что после Кореи мы пойдем на Китай, а потом, может быть, и на Россию… Наши парни недовольны — они сыты войной по горло. В любой момент война может превратиться в мировую — нам всем так кажется. Жду отпуска. Привезу тебе с десяток сувениров, каких не сыщешь во всей Америке. Ценные вещички! Коммунисты не знают цены золоту и драгоценностям. Мне удалось добыть несколько слитков…»

На этом письмо обрывалось. Капитан хотел было дописать его, но раздумал; болела голова. С улицы доносится шум, послышались выстрелы. Уоттон прислушался — ничего особенного. Однако тревожное состояние не проходило. «Если бы ты знала, Мэри, как здесь тяжело… Каждую минуту ждешь смерти… Уж лучше при случае в плен сдаться… Ради тебя я бы сдался. Это не трусость, это благоразумие». Капитан повторил вслух два специально выученных корейских слова:

— Ханбок… Тхухан…[21]

«Пожалуй, ханбок — легче произнести, — подумал Уоттон. — А все-таки как же утихомирить этих партизан?»

* * *