Отечество без отцов

Я иду вдоль стены, где висит карта России, и рисую круг у города с названием Харьков. Мне уже не до сна. С чашкой чая в руках я усаживаюсь у окна и жду восхода солнца, которое в России давно уже повисло над линией фронта, в то время как у меня оно еще борется с утренним туманом. Сегодня должно быть солнечное утро. У него в этот воскресный день в рейхе празднуют День матери, в то время как Русь-матушка теряет многих своих сыновей. Когда я закрываю окно, губная гармошка смолкает, ее заглушают крики боли.

Вегенер утверждает, что сражение под Харьковом было самой кровопролитной мясорубкой всей войны против России, а мой отец именно там проводит свой медовый месяц.

Наконец, солнцу удается изгнать туман из моего сада. Настроение у меня улучшается; самые мрачные часы всегда бывают перед восходом солнца, они чаще всего приносят нам печаль.

Над Европой повисла ужасающая жара. Мне приходится поливать розы утром и вечером. Этого тепла хватило бы растопить весь русский снег.

Утром в начале седьмого я включаю радио, чтобы занять себя другими мыслями. Только ради этого я так поступаю. В Европе вновь горят леса от Португалии до Бранденбурга. Телевизоры нашли замену ракетным ударам в Багдаде и горящим нефтяным месторождениям, теперь они показывают леса с итальянскими соснами, которые горят ярким пламенем. И повсюду солдаты, борющиеся с огнем. Мне приходит в голову мысль, что самое рациональное занятие для солдат — это бросать водяные бомбы в горящие леса и строить дамбы для защиты от наводнений.

По радио транслируют гамбургский портовый концерт. Мне сразу же вспоминается Гейнц Годевинд, когда он с пистолетом в руке бродил по деревне.

Я спросила Вегенера, что он думает о такой прогулке. Разумеется, запрещалось расстреливать раненых, в том числе и раненых врагов. Но освобождать умирающего человека от мучений дозволялось. Санитарам предписывалось оказывать помощь только своим раненым, а уж после этого, если находилось время, они заботились и о врагах.

И вновь Лале Андерсен поет свою песню о Лили Марлен. Гейнц Годевинд наверняка лично знал Лале Андерсен, он должен был возить ее на своем баркасе на концерт в порт вниз по течению Эльбы.

В восемь часов утра, когда я как раз собираюсь завтракать, пронзительно трезвонит телефон. Это Ральф, которому не терпится сообщить (я чувствую радость в его голосе), что он вновь едет за границу. На этот раз в Македонию, это чуть дальше Приштины.

— Абсолютно мирный уголок, — говорит мой мальчик.

Я рада, что его посылают не в Вавилон, в конголезские джунгли или в Кабул. Лишь только в мирную Македонию.

После этого в голове у меня все перепутывается. Заключительные мелодии портового концерта сливаются с громовыми раскатами Харькова и торжественным хоралом «Я молюсь за власть любви», который исполнялся в честь немецких солдат, погибших в Кабуле.

— Харьковское сражение в котле открыло путь к Сталинграду, — утверждает Вегенер. Перед ними находился тихий Дон; бескрайние степи поглощали огромную армию, которая становилась все меньше и растворялась в их просторах. Должен ли был вермахт пройти-таки Россию, чтобы разгромить Англию в Персии и Индии? Об этом мой отец ничего не ведал, когда солнечным утром под Харьковом закончилась весна. В свой дневник он записал:

Мертвые, ничего кроме мертвых. Омерзительно до тошноты. Удивляюсь тому, как легко, оказывается, можно уничтожить такое множество людей. Годевинд говорит, что с каждым днем, проведенным на войне, убивать становится все легче…

Умирать тоже.

Своей матери он написал в тот же день:

В Россию также пришла весна. Приятная теплота. Кругом все зеленеет и цветет.

В кровавой России