Отечник проповедника

Поведал некий старец о девице очень преклонных лет, преуспевшей в страхе Божием. Он спросил, что привело ее к монашескому жительству? Она, прерывая слова воздыханиями, рассказала мне следующее: "Мои родители, достоуважаемый муж, скончались, когда я была в детском возрасте. Отец был скромного и тихого нрава, но слабый и болезненный. Он жил настолько погруженный в заботу о своем спасении, что едва кто из жителей одного с нами села изредка видел его. Если иногда он чувствовал себя получше, то приносил в дом плоды своих трудов. Большую же часть времени он проводил в посте и страданиях. Молчаливость его была такова, что незнавшие могли принять его за немого. Напротив того, мать моя вела жизнь рассеянную в высшей степени и столь развратную, что подобной ей женщину трудно было сыскать. Она была так говорлива, что казалось, все ее существо составлял один язык. Беспрестанно она затевала ссоры со всеми, проводила время в пьянстве с самыми невоздержанными мужчинами. Она расточила все, что нам принадлежало, а ей отец передал распоряжение домом. Она так злоупотребляла своим телом, оскверняя его нечистотами, что немногие из нашего селения избежали блудного с ней совокупления. Она никогда не подвергалась и болезни, со дня рождения и до старости у нее было совершенное здоровье. Так текла жизнь моих родителей. Отец, истомленный продолжительной болезнью, скончался. Едва он умер, как небо потемнело, пошел дождь, засверкала молния, загремел гром, в течение трех дней и трех ночей непрерывно продолжался ливень. По причине такой непогоды задержалось его погребение, так что жители села покачивали головами и, удивляясь, говорили: "Этот человек настолько был неприятен Богу, что даже земля не принимает." Но чтоб тело его не начало разлагаться в самом доме, похоронили его кое-как: непогода и дождь все продолжались. Мать моя, получив еще большую свободу по смерти отца, с большим исступлением предалась блуду. Сделав наш дом домом разврата, она проводила жизнь в величайшей роскоши и увеселениях. Когда настала ее смерть, то она сподобилась великолепного погребения. Сама природа, казалось, приняла участие в похоронах. По ее кончине я осталась в отроческих летах, и уже телесные вожделения начали во мне проявляться. Однажды вечером я начала размышлять, чью жизнь избрать мне образцом для подражания: отца ли, который жил скромно, тихо и воздержно, но во всю свою жизнь не видел ничего доброго, провел ее в болезнях и печали, а когда скончался, то земля даже не принимала его тела. Если такое житье благоприятно Богу, то по какой причине отец мой, избравший его, подвергся стольким бедствиям? "Лучше жить, как жила мать, — сказало мне мое помышление, — предаться вожделению, роскоши, плотскому сладострастью. Ведь мать не упустила ни одного скверного дела! Она провела всю жизнь в пьянстве, была здоровой и счастливой. Конечно, мне следует жить так, как жила мать! Лучше верить собственным глазам и тому, что очевидно, лучше наслаждаться всем, чем верить невидимому и отказываться от всего." Когда я, окаянная, согласилась в душе избрать жизнь, подобную жизни моей матери, настала ночь, я уснула. Во сне предстал мне некто высокий ростом, взором страшный, грозно взглянул на меня, гневно и строго приказал: "Исповедуй мне помышление твоего сердца." Я, испугавшись, не смела и взглянуть на него. Еще более громким голосом повторил он приказание, чтоб я исповедала, какая жизнь мне понравилась. Растерявшись от страха и забыв обо всем, я сказала, что не имела никаких помышлений. Но он напомнил мне все, о чем я размышляла втайне. Обличенная я умоляла его даровать мне прощение и объяснила причину этих размышлений. Он сказал мне: "Пойди и посмотри обоих — и отца, и мать, — а потом избери жизнь по своему желанию." С этими словами он взял меня за руку и повлек. Привел он меня на большое поле неизреченной красоты со многими садами, с плодовыми деревьями, ввел меня в эти сады. Там встретил меня отец, обнял, поцеловал, назвал своей дочерью. Я заключила его в объятия и просила разрешения остаться с ним. Он отвечал: "Ныне это невозможно, но если последуешь моим стопам, то придешь сюда по прошествии непродолжительного времени." Когда я опять начала просить о том, чтоб остаться, показавший мне видение снова взял меня за руку, повлек и сказал: "Пойди, я покажу тебе и мать, как горит она в огне, чтоб знать тебе, по жизни кого из родителей направить свою жизнь." В мрачном и темном доме, наполненном скрежетом зубов и горем, он показал мне огненную печь с кипящей смолой. Какие-то страшилища стояли у ее устья. Я заглянула внутрь и увидела в ней мою мать: она погрязла по шею в огне, скрежетала зубами и горела, тяжкий смрад разносился от червя неусыпающего. Увидев меня, она воскликнула с рыданием: "Увы мне, дочь моя! Эти страдания — последствия моих собственных дел. Воздержание и все добродетели казались мне достойными посмеяния. Я думала, что жизнь моя в сладострастии и разврате никогда не кончится. Пьянство и объедание я не признавала грехами. И вот! Я наследовала геенну, подверглась этим казням за краткое наслаждение грехами. За ничтожное веселие расплачиваюсь теперь страшными муками. Вот какую получаю награду за презрение Бога! Объяли меня всевозможные, бесконечные бедствия. Ныне время помощи, ныне вспомни, что ты вскормлена моей грудью! Воздай мне, если ты получила от меня когда-либо что-либо! Умилосердись надо мной! Жжет меня этот огонь, но не сожигает. Умилосердись надо мной! Меня в этих муках снедает отчаяние. Умилосердись надо мной, дочь моя, подай мне руку и выведи меня из этого места." Когда я отказывалась это сделать, боясь тех страшных стражей, которые тут стояли, она снова причитала со слезами: "Дочь моя! Помоги мне. Не презри плача твоей родной матери! Вспомни мою болезнь в момент твоего рождения! Не презри меня! Погибаю в огне геенском." Ее вопль вызвал у меня слезы, я начала также стенать. Вопли и рыдания разбудили моих домашних. Они стали спрашивать меня о причине столь громкого плача, Я рассказала им мое видение. Тогда я решила последовать жизни моего отца, будучи удостоверена, по милосердию Божию, какие муки уготованы для тех, кто позволяет себе проводить порочную жизнь." (Еп. Игнатий. Отечник. С. 541. № 177).