Отель «Гонолулу»

Кто-то прокричал:

Чего проще прикинуться писателем среди людей, которые не умеют читать!

Другая реплика попала в «яблочко»:

Прикрывает лысину своей бейсбольной кепочкой!

Мог ли я ворваться в номер, положить конец этому безобразию? А если бы я попал не в ту комнату? Беседа могла происходить за любой из трех закрытых дверей. Терзаясь стыдом и яростью, я вышел на служебную лестницу, поднялся пешком еще на два этажа, в свой номер, где давно спали Милочка и Роз, и всю дорогу мне слышались приглушенные раскаты смеха, эхом отражавшиеся от бетонных стен.

На следующий день я полез в компьютер, чтобы выяснить имена обитателей этих трех номеров, и ничего не обнаружил. Все три номера пустовали. Как это понимать?

Раньше я жаловался на скуку и предсказуемость своей жизни в отеле «Гонолулу», на требовательность и навязчивость постояльцев. Бадди со своими приятелями оккупировал «Потерянный рай». Я нуждался в покое, крыше над головой, нетрудной работе, солнце, одиночестве. За это я платил тоской, подобной которой я не знал, — так томятся погребенные заживо. Теперь гостиница ожила, зазвенела пронзительными ночными голосами, и я боялся оставаться один, потому что в одиночестве я слышал все это:

Он жиреет.

Сразу видно, ему здесь не место.

Человек просто не умеет наслаждаться жизнью.

О да, он писал книги — в свое время!

Заметив, что с каждым утром я просыпаюсь все более мрачным, Милочка спросила, в чем дело. Я откровенно рассказал ей о слуховых галлюцинациях. Может, это Бадди меня разыгрывает? Милочка сказала, что я делаю из мухи слона, что я все равно что младенец и к тому же подаю плохой пример дочери.

— А если мне все это чудится?

— Какая разница, чудится или нет, — возразила Милочка. — Главное, они говорят правду.

Ошеломленный подобной логикой, я молча уставился на свою простодушную супругу.

— Ты сидишь и читаешь книги, — попрекнула она меня. — Надо жить!

Я не знал, что кто-то подмечает то, на что я сам не обращал внимания: читать для меня было столь же естественно, как дышать.

— Мог бы попрактиковаться в своей работе, — посоветовала она. — Приобрести больше опыта.

Что толку было удирать на пляж? Я брал с собой книгу — Милочка права, я всегда брал с собой книгу. Я сидел на солнце рядом с праздными людьми, сильно загоревшими женщинами и выдубленными жарой мужчинами, рядом со стриптизершами: молодые женщины с прекрасными телами, как правило, отдыхали до начала вечера, почти все они отращивали длинные волосы; рядом с небольшими, тесно сплоченными семействами, возившимися с припасами и игрушками. Тут же и бездомный бродяга с тележкой из супермаркета, нагруженной пластиковыми пакетами, — однако и у него был дом, здесь, на пляже, под пальмой, к которой он небрежно прислонился спиной, в этих битком набитых пластиковых пакетах имелось все, в чем он нуждался.

Пытаясь за что-то зацепиться, рассеять свои страхи, я позвонил Леону Эделю. Он пригласил меня на ланч в каноэ-клубе и внимательно выслушал повесть о бестелесных голосах.

— Больше смахивает на М. Р. Джеймса[65], чем на Генри Джеймса, — поставил он диагноз. — У Эдит Уортон есть великолепная история с голосами призраков. Разумеется, тут кстати вспомнить и Джилберта Пинфолда[66], но у него эти голоса оборачиваются почти клоунадой.

Мне нравилась его привычка соизмерять реальную жизнь с книгами и писателями. Я и сам раньше поступал так же, да отвык на скудных бескнижных Гавайях. Печатное слово когда-то служило мне источником энергии, внушало надежду, им поверял я свои чувства. За долгие годы, прожитые на островах, я начал понимать, что есть многое в творческом вымысле, что и не снилось небу и земле.

— Комедия призраков, самый мрачный жанр, — сказал я. — Во пережил нервный срыв.

Я признался Леону, что пытаюсь снова писать. В полной хлопот жизни управляющего отеля больше всего меня мучило то, что, отвыкнув от письменного стола, я не мог упорядочить свою жизнь. Отдавшись на волю хаоса, я разучился ясно мыслить, время бежало чересчур быстро, впечатления смазывались. Не записывая, я мало что запоминал, а понимал еще меньше. Пока я не вернусь к своей работе, я не сумею постичь острова, так и не буду знать, отчего чувствую себя здесь таким потерянным.

— Вы писатель. Помимо всего прочего, это патология, — вздохнул Леон. И тихо, полуотвернувшись, словно не мне, а незримому собеседнику, посулил: — Когда придет время, вы справитесь, трудности, о которых вы говорите, обернутся вам во благо.

— Трудно писать рассказы. Это все с чужого голоса.

— Ничто никогда не бывает с чужого голоса. Все, о чем вы говорите, исходит из вашего сердца.

— Десятки историй, пятьдесят, шестьдесят, а то и больше.

— Тем лучше, — сказал Леон. — Вот уж о чем не стоит беспокоиться. Это счастье, что вам есть о чем писать. Появился запас, что-то новенькое.

— Не уверен, владею ли я еще этим ремеслом.