Отель «Гонолулу»

— Гавайцы толкуют о культуре, больше им говорить не о чем, — насмехался Бадди. — Это же чушь собачья, какая у них может быть культура?

Хула, церковные псалмы, школьный футбол и колбасный фарш.

— Ты как-то сказал: кто утратил свой язык, тот все потерял, — напомнил мне Бадди.

Неужели я говорил это?

— Какая может быть культура без языка?

— Не знаю.

— Ты как-то раз спрашивал меня об этом, когда мы болтали историю, — это выражение, «болтали историю», выдавало в нем местного человека. — Как можно считать себя гавайцем, если ты не говоришь по-гавайски?

— Кое-кто из них знает язык.

— Два-три человека. Все остальные лишь мозги трахают со своим десятком слов.

Пропащие люди, подытожил Бадди. Они впустили к себе миссионеров, и те проглотили их живьем. Можете, если угодно, винить миссионеров: они полностью преобразили гавайцев, все у них отобрали, даже память. Гавайцы не могут припомнить времена, когда они не были христианами. Их историей стала Библия, их языком — язык Писания, и даже те, кто по-прежнему утверждает, будто поклоняются огненной богине Пеле, рассуждают о своей вере столь же набожно и назойливо, как не расстающиеся с Библией баптисты. Хула с обнаженной грудью — на этом Бадди зациклился. Пока женщины на островах не боялись обнажать грудь, была еще надежда, а без этого Гавайи — просто очередная колония с цветным меньшинством. По уровню образования, кстати, острова — на последнем месте в Штатах.

— Какого только дерьма я тут не насмотрелся, — говорил Бадди. — Ты вообразить себе не можешь, сколько я выслушал этой гавайской чуши! Это в сто раз хуже, чем та чушь, которой грузили меня индейцы-пайюта, когда я рос в Неваде.

Гавайцы злы на всех и притом безъязыки, не могут толком объяснить, что их так разозлило, а от этого злятся еще пуще… Говоря об этом, Бадди и сам разошелся еще пуще.

— Приходят ко мне за подачками. Никому и в голову не придет предложить: «Заплати мне, и я вымою твою машину, что-то сделаю у тебя в гостинице». Нет, подавай, и все.

Живут на пособие, получают талоны на продовольствие, требуют вдобавок бесплатной кормежки и утверждают при этом, что терпеть не могут правительство США и пусть-де их оставят в покое. Отдайте нам отчие земли, и мы продадим их под казино!

— Они куда больше американцы, чем я, — ворчал Бадди. — Любят рождественские развлечения, и пиво, и футбол с баскетболом, и выпускные балы в школе. Главное событие года — январский Суперкубок. Им выгораживают место для парковки на берегу, и они смотрят матчи, сидя в машинах. Все их национальные герои — либо футболисты, либо эстрадные певцы, как этот Братец Из.

И Бадди продолжал ворчать. Расписывая гавайцев, в особенности Братца Иза, он рисовал, разумеется, собственный портрет.

72. Дублер

Пи-Ви оглох на одно ухо и ходил скособочившись, шаркая одной ногой, склонив голову набок и приложив палец к больному уху. Он выговаривал «пасифический» вместо «специфический», «пвекасно» и «пвоблема». Чтобы он услышал, собеседнику приходилось кричать. Тем не менее Пи-Ви «пвекасно» разобрал критику Бадди в адрес Братца Иза: его глухота подчинялась неким законам этики, от его слуха никогда не ускользала несправедливость. Братец Из обладает сладчайшим голосом и поет самым звучным фальцетом, какой только бывает на свете, так говорил Пи-Ви. Он потомок королей, доказательство тому — его объемы и умение держать себя.

— Нечего толковать про гавайских аристократов, — разворчался Бадди (Мизинчик везла его через холл гостиницы в кресле-каталке). — Гавайцы королевских кровей — по большей части геи, блондины, вылитые хаоле или и то, и другое, и третье, вместе взятое. Все похваляются, что они али-и, как будто происхождение что-то значит.

— А разве нет? — удивился Пи-Ви.

— Только для европейских придурков! — рявкнул Бадди.

Пи-Ви, пасифический пацифист, улыбнулся и подождал, пока Бадди не укатит прочь на резиновых шинах инвалидного кресла. Пи-Ви напоминал мне кого-то близкого из моей прежней жизни, только я не скоро сообразил, кого именно. Он был добр, великодушен, заботлив, больше всего на свете любил делать людям приятное. Это тоже казалось знакомым. Мне было с ним легко.

После долгого пребывания на Гавайях и поездок по тихоокеанским островам Пи-Ви частично лишился слуха, лицо его стало одутловатым, покрылось пятнами — признак сдающей печени, — один глаз не видел, а ростом он был невелик: Роз к восьми годам уже догоняла его. Будучи поваром, он постоянно пробовал свою стряпню, в особенности — кокосовый торт со сливками, а потому чересчур располнел. Ему сделали коронарное шунтирование, позаимствовав вену из ноги, и теперь, когда Пи-Ви поднимался по лестнице, икру сводило судорогой. Он никогда не жаловался. Ему было около семидесяти пяти, но он не казался старым и больным, поскольку всегда был ясен и бодр, а недомогание считал естественным спутником преклонного возраста. Он свыкся с ним: «Многим приходится гораздо хуже». Легкий, веселый человек, он рано вставал, с готовностью помогал мне, хвалил, когда я меньше всего этого заслуживал, делясь со мной собственной жизнестойкостью.