Отель «Гонолулу»

Стелла умерла несколько лет назад. Я подумал, он собирается танцевать, сжимая в руке тот медальон в форме сердечка, где хранился прах Стеллы.

— Как думаешь, покойники нас видят? — спросил он.

Словно маленький ребенок, он нуждался в утешении перед сном, хотя для малыша час был поздноватый — четверть третьего по часам, висевшим в «Потерянном рае».

— Не знаю, видят ли. Может, им не нужно видеть, чтобы знать. Это на другом уровне.

Что я несу? Просто пытаюсь унять его тревогу. Бадди обдумал мои слова. Я знал: он вспоминает Стеллу. Пьяные слезы сверкали в его глазах.

Шепотом, припоминая, он заговорил:

— Как-то раз я вез Стеллу в город, и она попросила: «Остановись, купи мочи кранч», а я не захотел. Мы поспорили и проехали мимо. Я боялся опоздать.

Не понимая, к чему он клонит, я усердно кивал.

— Почему я не остановился? Мочи кранч, всего и делов-то, — склонившись над баром, он опустил на стойку стакан и вздохнул — печально, гнусаво. — А теперь она мертва.

В ту ночь, как часто бывало последнее время, он предавался сожалениям. На мой взгляд, никаких мемуаров из этого выйти не могло, но Бадди настаивал: я должен его выслушать и написать потрясающую историю его жизни.

Я сказал ему, словно напуганному, усталому ребенку:

— Думай о хорошем.

— Я могу рассказать тебе целый миллион всяких историй! — Но тут в бар вошла Мизинчик, и Бадди, помрачнев, сердито сказал: — Вон она, ветер мой попутный!

Сразу было видно: Мизинчик чем-то недовольна. Она скалилась, сжимая кулаки, лиловый тренировочный костюм обвис на худосочном тельце, острое личико, во впадинах которого всегда таились тени, ничего не скрывало — напротив, тени эти подчеркивали всякое настроение, в особенности плохое. Зачем она явилась в столь поздний час? Вынюхивала, не приударяет ли Бадди за какой-нибудь дамочкой?

— Не найти кликалку.

— Нажимай кнопки на телевизоре, — посоветовал Бадди, поворачиваясь к ней спиной.

— Тогда я вставать и вставать и вставать.

— Непреодолимая проблема, — фыркнул Бадди.

Она покосилась на слово «непреодолимая», будто на пролетевшую муху, дернулась, не понимая, что задело ее, и оскалилась еще сильнее. Милые бранятся…

— Найти мне кликалку.

— Я не стану писать тебе в задницу, даже если у тебя кишки загорятся, — предупредил Бадди.

Без четверти три. Вот-вот начнется очередной длинный день.

— Горничная потерять ее, — проворчала Пинки. — Дать мне диет-колу.

Трэн давно уже ушел домой. Это я должен был налить ей колу.

— Ничего ей не давай, пока не скажет «пожалуйста», — распорядился Бадди.

Я уже очень устал и нервничал, стакан ходуном ходил у меня в руке, кубики льда звенели. Мизинчик молча протянула руку.

— Не давай ей!

— Дать сейчас же!

В такие мгновения пронзительной ясности не приходилось напоминать себе, что мне уже стукнуло пятьдесят семь лет, что в прошлом я путешественник и писатель, даже некогда известный, а теперь живу на маленьком острове с туземкой-женой и маленькой дочкой, получаю жалованье, выраженное пятизначным (и не слишком большим) числом за то, что управляю довольно зачуханной гостиницей в Вайкики и, вероятно, являюсь единственным в мире управляющим отеля — членом Американской академии искусств и литературы, значок которой я так и не снял с кармашка гавайской рубахи.

И вот я стою в баре со стаканом диет-колы в руках между двумя ссорящимися супругами, и каждый норовит перетянуть меня на свою сторону. Без малого три часа утра.

Бадди занес руку для удара. Мизинчик пригнулась, пробормотав что-то вроде: «Охолони».

— Выросла в трущобе в Себу-Сити, какала в ведро и ела дерьмо, бегала босиком, а теперь жить не может без телевизора, и подайте ей еду в номер, и найдите ей пульт.

— Ты делать мне стыд перед чужие люди!

— Он свой, — сказал Бадди обо мне.

Мизинчик надула губы и присосалась к соломинке.

— Разрешите вас спросить. — Бадди вытянул шею, почти касаясь носом ее лица. — Какой день — лучший в вашей жизни?

— Не знать.

— Может быть, тот день, когда вы вышли замуж за мистера «Талончик на обед»? — Так он, над самим собой издеваясь, именовал себя.

— Не, — буркнула Мизинчик.

— Или когда ты была маленькой?

— Тогда я быть зверюшка.

Именно так я и представлял ее себе: на четвереньках, грязные коленки упираются в пол, глазки мигают, нос подергивается, принюхиваясь к запахам грязной хижины на склоне горы.

— Может, когда ты впервые приехала в Штаты?

Мизинчик обеими костлявыми ручками сжимала стакан и скалилась, ничего не говоря.

— Вот как начался лучший день в моей жизни, — продолжал Бадди. — Все шло кувырком, гости недовольны, служащие с ума сходили, водопроводчик не явился, постояльцы, того гляди, съедут. Все к черту.

— Про что он говорить?

— Заткнись. Это войдет в книгу.

— Какая книга?

— Заткнись.

Мизинчик снова впилась в соломинку. Она послушалась мужа, но страха в ней не было.

— Я уже привык к таким делам и даже не замечал, как я зол. Ты же меня знаешь — я ничего не воспринимаю всерьез. Я шут.

Он хотел скорчить забавную гримасу, но вышло что-то больное, опасное, почти безумное.