Отель «Калифорния»

Змеев зашипел, дернулся под Ирзом, поднял руку с крестиком, прижал раскрытую ладонь к впалой груди. И кожа беса, его реальная кожа, начала плавиться, он взвизгнул, рванулся прочь, но теперь уже Ярослав удерживал урода за шею, не давая пошевелиться.

— С-с-смотри мне в глаз-з-за, — громкий, ровный, сильный голос Ярослава. — С-с-смотри очень внимательно, не отвлекайс-с-с-ся. Я помогу тебе вс-с-с-помнить некоторые чувства. Боль, в ос-с-с-сновном.

— Нет, — задергался сильнее Ирзамир.

— Да. С-с-с-скучно больш-ш-ш-ш е не будет, — улыбнулся Волков разбитыми губами.

И сила его вырвалась полностью и без остатка, накрывая с головой. Безумие. Темнота, голод. Я увидела наконец-то Гада. Он сжал свои кольца на теле Ирза, он впился в его лицо, он пил из него. Ел.

А бес трепыхался, бился, корчился, визжал, скреб когтями руки Ярослава, пока тот глотал чужое сумасшествие. И с каждой секундой движения его становились все слабее и медленнее. Он сопротивлялся, но словно нехотя.

Прошло еще секунд десять. Гад стал почти полностью осязаемым, огромный, черно-зеленый, яркий, живой, безжалостный в своем неуемном голоде и жажде поглощать. Он будто пронзал Волкова насквозь и в то же время выходил из него, являлся его продолжением. Это не пугало, это было просто необычно, не так…

Ярослав продолжал пить. И это безумие давалось ему с трудом. Слишком большое, слишком темное, слишком густое. Гад почти давился, но не мог остановиться. Тело Ярослава начало трясти. Ладонь с крестиком прошла почти насквозь груди Ирзамира, но Яр не замечал.

А бес начал бледнеть, будто таять. Он все еще дергался, все еще хрипел, когти все еще царапали руки Волкова, но урод таял, пытался свалить.

Ярослав сдавил пальцы на костлявой шее крепче, они по костяшки вошли в гнилую плоть.

— Я передам от тебя привет, — прохрипел Ирзамир, дрогнул в последний раз и растворился в тумане.

Змей тяжело повалился на землю.

— Встать сможешь? — опустилась я на колени рядом, с тревогой осматривая Волкова. — Или мне Кита позвать?

— Дай мне минут пять, и я поднимусь, — пророкотал Змеев, не открывая глаз.

Он был весь в крови, и кровь продолжала течь из ран, оставленных бесом. Я вздохнула, села, положила голову Яра на колени.

— Полегчало?

— Немного. Я отыгрался, — пробормотал мужчина. — Спустил пар. Не должно бы, но действительно полегчало.

— Ну хоть что-то, — выдохнула облегченно.

Гад потихоньку возвращался на место, снова прятался внутри Волкова, сыто сворачивал свои кольца. Дышать стало легче, воздух перестал быть густым и липким, вернулись свежесть летнего ветра и запах земли, травы.

Я молча вытирала лицо Ярослава от крови нижней частью своей рубашки.

— Красиво, — выдохнул он.

— Что красиво? — замерла на миг, не поняв, о чем он.

— Смотри, какие звезды, — улыбнулся Змеев.

— Батенька, да вы никак бредите от обжорства? — улыбнулась, но на небо все же посмотрела.

Звезды и правда были. Большие, яркие, красивые.

А еще запах крови Ярослава. Ужасно много крови. Слишком много крови.

— Нет в тебе романтики, Шелестова, — подчеркнуто опечаленно вздохнул Ярослав.

— У тебя какая-то кривая романтика, Волков. То рассвет в пять утра, когда двое суток не спал, то звезды, когда ты весь окровавленный и не понятно в насколько вменяемом состоянии.

— Ворчи-ворчи, женщина, — взял Яр меня за руку. — Только не останавливайся, — и он сыто улыбнулся. Довольно и сыто.

Ненормальный.

Я продолжила вытирать ему лицо.

— Готов встать? — спросила, когда закончила.

— Еще минут десять назад был готов.

— Засранец, — я резко поднялась, но Волков голову убрать все же успел. Встал следом. Тяжело встал, немного пошатываясь.

— Гад, — кивнул он.

Я только головой покачала, взяла Ярослава под руку, и мы медленно пошли к дому.

Прошмыгнули внутрь мы, как воры, чтобы не пугать домашних, и поднялись ко мне. Волков молчал, не говорил ни слова, и это напрягало. Я ждала от него вопросов, я ждала от него миллиона вопросов, начиная с близнецов и заканчивая самим Ирзом, но Ярослав продолжал молчать. Тишину, казалось, можно было потрогать. Она давила на плечи, сковывала движения и… я будто чувствовала ее холодное лезвие у горла. Отчего-то даже ступеньки не скрипели под ногами.

Может, стоит самой заговорить об этом? Или заговорить хоть о чем-нибудь?

Захотелось заорать. Или затопать ногами. Что-нибудь сломать.

— Мара, — Яр вдруг остановился, положил свою ладонь поверх моих пальцев, уже сжимавших дверную ручку комнаты, останавливая.

Сейчас спросит…

— Ты сказала мне, там, на даче, что не будешь меня ни о чем спрашивать, потому что я не хочу рассказывать.

Я кивнула, вглядываясь в желтые змеиные глаза, рассматривая синяк под глазом и разбитые губы, ссадину на виске, чувствуя, как мурашки бегут по коже, как дыхание с шумом вырывается из легких.

— Так вот, я тоже не буду тебя ни о чем спрашивать. Если захочешь, расскажешь. Не захочешь — я пойму.

— А как же пресловутое и извечное: «Я должен все о тебе знать. Ты должна все мне рассказывать»? — спросила все-таки, повернув ручку, втягивая Ярослава за собой в комнату. Выдыхая. С огромным облегчением выдыхая, расслабляясь.