Отец

Опять бросился Лосев. Спрыгнул в окопчик, примял снег, выгреб его из ниши, где стоял телефон. Вовсю закрутил рукоять. Протянул трубку склонившемуся над окопчиком, взводному.

Лебедь ответил сразу. Тоже, значит, не спал.

— Слышу, милок, слышу, — отозвался он на доклад командира первого взвода. — Сколько, думаешь, их?

— Вам сверху видней, товарищ седьмой, — намекнул Матушкин на более высокое звание Лебедя и на расположение его наблюдательного пункта — на чердаке каменного здания хутора.

— Не видней. Ох, не видней!

— Из части-то не мне звонят, а тебе.

— А толку-то? Новенького пока ничего. Так что жди, милок. Отдыхать сегодня, это уже точно, нам с тобой не придется, — пошутил капитан.

— Спасибо, утешил, данке шон, — поблагодарил лейтенант.

— Битте. Так что готовься. Сколько их у тебя на счету?

— Сегодня приплюсуешь еще. С пяток — это уж… Поверь мне, как пить дать. А то и поболе. Если… — Комбат замялся.

— Вот то-то, если, — вздохнул в трубку Матушкин. — Не берись, брат, плесть лапти, не надравши лык.

— Это ты-то… не надравши? Смотри, скромняга какой, а я и не знал. А еще хвастался, мол, древних… Кого там? Может, Ювенала, Плутарха, Тацита. Кого там читал? — Не дождавшись ответа, Лебедь стал сам вспоминать:- Кто там из них. Цезарь… Нет… Вот черт. Война все… стал забывать. Словом, из них вроде кто-то, из древних сказал: скромность украшает девушку. Понял? А ты, милочек, не девушка, а солдат. Так что давай дотягивай до звезды. Глядишь, и мне кое-что перепадет.

— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — опять вздохнул лейтенант. — И давай кончай шкуру неубитого медведя делить. Не надо. Понят дело? Вот так!

Помолчав, шумно вздохнув во все меха легких, комбат высказал опасение:

— Не двинули бы сейчас.

— Сейчас, досветла-то? Нет, не пойдут.

— А ты не утешай. Ишь, утешитель какой нашелся. Не пойдут, не пойдут.

-

Ну.

-

Чего «ну»?

-

Да не пойдут, говорю! Досветла-то. Кишка тонка,

товарищ седьмой.

— Заладил: не пойдут, не пойдут. А вдруг?

— Никаких вдруг. — «А жаль», — пожалел тут же Матушкин. Нургалиев, Изюмов, Барабанер, Голоколосский, да и другие отлично наловчились бить по ползучей твари и в кромешных потемках, ориентируясь по реву двигателей, по вспышкам пламени из выхлопных труб и орудийных стволов. Матушкин и сам не раз становился ночью у окуляра прицела, именно стрельбу вслепую считая наивысшим классом. Отдаленно она чем-то напоминала ему охоту на поздней вечерней тяге, когда темно уже, зорька сошла на нет. Вскинув ружье бьешь уже бекаса, вальдшнепа или чирка по свисту крыльев, секущих воздух.

Договорившись обо всем с капитаном, Матушкин связался по телефону с Зарьковым.

— Олег, слушай, сынок! — обрадовался приморец, услышав в трубке его мягкий вежливый голос. — Ну как тебе твой хуторок?

— Спасибо. Он мне нравится. Честное слово, лучше и не надо, — отозвался бойко Олег.

— На кладбище не захотел? И правильно сделал. Эх, паря, никто не хочет сюда. И тебе не советую. Не желаю, — грустно сыронизировал Матушкин. — Ладно, слушай меня. Первым не бей. Тебе главное что? От меня отвернут, а тут ты их… Да в бок, под дыхло их, под ребро!

— Есть! — возбужденно, казалось, восторженно отозвался Зарьков.

— Смотри, — не понравилось это Матушкину, — не горячись.

— Постараюсь.

— Не постараюсь… Приказ это, понял? Я еще пока заместитель комбата или не я?

— Вы.

— Не вы, а ты.

— Ты, — как и прежде, нетвердо выдавил из себя это «ты» Олег.

— Ну, давай, сосед. Счастливо тебе, — пожелал ему Матушкин.

— Давай. И тебе счастливо, — наконец, кажется, более или менее свободно ответил ему на «ты» Зарьков.

— Да, да… Счастливо, сынок. Держись. Ну, давай!

Матушкин подержал еще трубку. Олега уже не было на том конце провода. Нехотя положил трубку и он.

Огромные снежные хлопья валили густо, сплошной стеной. Даже в темноте было видно, как прямо на глазах, словно мыльная пена, росла на земле пушистая пелена. Тонули в снегу пушки, склепы, кресты.

— Все, все заметет, — не унималась, разрасталась в сердце таежника радость. — Да сам господь-бог вроде за нас? — не выдержал, поделился он ею с Голоколосским и Лосевым.

— А что же ему, богу-то, за фашистов, что ли? Ясно, за нас, — удивился помор.

Матушкин был весь поглощен снегопадом.