Отец

— Товарищ взводный, а правда, — подбодренный командирской опекой, горячо подхватил и Пацан. — Напоследок! Позвольте!

Это его «напоследок» теперь, перед боем не понравилось Матушкину.

— Перед сном? Это, что ли, ты хочешь сказать? — уточнил подчеркнуто он.

— Да, да! — подоспел Чеверда. — Тильки разочек заспиваем, та и спать.

— Распрягайте, хлопцы, кони, та и лягайте спа-а-ачивать, — затянул шутливо кто-то из полутьмы.

Но тут и Лосев как раз на свой, на северный лад, в частушечном ритме, с задорной гримаской вдруг горласто и исступленно залился:

Танк танкетку полюбил,

На свиданье в лес ходил.

От такого романа

Вся роща переломана…

Ии-и-их! Ха, ха!..-

ударив в ладоши, вскочил, смешно заскакал, завертелся босиком на соломе.

— Не вой! Смотри, кузнечик. Запрыгал, — осек солиста Голоколосский. — Петь, видишь, ему захотелось. А спать?

— Ну и спи! Что, с Танюшкой схлестнуться не терпится? — кончив сразу паясничать, подкузьмил инженера рыбак.

— Заткнись! Дрыхать! Всем немедленно дрыхать! — потребовал Игорь Герасимович. — Приказал же вам лейтенант!

— Пошел ты… Слышь, Семка! — отвернулся от Голоколосского Лосев. — Давай зачинай!

— Точно! Ну-ка, дуй, вжарь веселую, Семка! — опять поддержал его Яшка. — Та, братва! Ну, Семка, давай!

Как-то на марше пехотинцы подбросили в машину гитару. Так она и осталась во взводе. Обклеенная по измятому и избитому телу газетами, со струнами на одну четверть длины из телефонного провода, она тем не менее в чутких руках Барабанера становилась живой. В школе Семен был вездесущим и разбитным. Учился, правда, неровно, но легко, без зубрежки. Мечтал о славе Утесова, на всех инструментах играл. Создал ученический оркестр, и по субботам в спортивном зале старшеклассники под него танцевали.

Семену, видать, играть и петь сейчас не хотелось. Но он все же внял просьбам солдат, почувствовал их настроение. Другие, кроме Голоколосского, не возражали, да и сам лейтенант как будто не возражал. И Семен потянулся к гитаре. Но Пацан опередил его, метнулся в угол. Там в пирамиде из карабинов и автоматов стоял, как равный, и инструмент.

— Лови! — крикнул Яшка и швырнул его Барабанеру. Пацан был снова в ударе, опять готовый что-нибудь отчебучить. Однажды вот также швырнул Орешному со взведенным затвором заряженный «пэпэша». Орешный тогда съездил ему по зубам и правильно сделал, и только тогда, после этого Яшка, кажется, понял, чем это все грозило. Он и сейчас спохватился, но шалость его обошлась — Семен не дал гитаре упасть, поймал. Треснув легонько в его длинных тонких кистях, она расхлестанно звякнула, а Семен охнул, припав на правую ногу: гнойник на пятке, натертой кирзовым сапогом, болезненно дергало, особенно к ночи.

Усевшись на соломе, Семен, кривясь, выждал, пока боль поутихла, склонился над гитарой, разок-другой брякнул по расхлябанным струнам. Стал их подтягивать. Колки держали их плохо, настроить гитару было невозможно, но это, по всей вероятности, замечал лишь сам музыкант, его тонкий тренированный слух, А остальным медведь на ухо наступил. Только Голоколосский, бывавший, по его словам, и в Одесском оперном, и в Кировском, и даже в Большом, как и остальные, уже почти сморенный сытостью, сном и усталостью, высокомерно покосился на Барабанера. Семен от него отвернулся: знал, что не виноват, такой инструмент. Взглянул вопрошающе на лейтенанта. Матушкин скупо кивнул ему и улыбнулся. Семен просветлел.

И тут Барабанер задумался: что же спеть? Он мысленно перебрал несколько песен. Поколебался еще немного. Вначале, как бы настраиваясь, еще ниже, склонился над гитарой черной взлохмаченной головой, длинные, иглами пальцы осторожно тронули струны, сначала чуть-чуть и только затем ударили по ним так, что гитара с первым же аккордом ожила. И в разбитой дымной церквушке, что одиноко торчала посреди заваленных снегом могил, в безбрежии ночной студеной степи, у немцев под носом зазвучала совсем нехитрая мелодия и такие же, казалось, совсем нехитрые слова:

Ты жива еще, моя старушка,

Жив и я, привет тебе, привет…

* * *