Отец

«Фу, дурак. О жене. Как можно так о жене?» — Ваня весь сжался, а лицо гадливо, растерянно сморщилось. Было что-то унизительное, оскорбительное в том, что и как говорил о женщине, о своей жене инженер. И что-то все-таки захватило, затомило и Ванино тело и душу ядовито-сладкой тоской. Ваня знал, читал, конечно, об этом. И Мопассана, и Бунина. Уже в десятом, готовясь в университет, прочел и Боккаччо, и Апулея. Но так, как усатик сейчас! Глазами, голосом, всем своим изнывшим нутром. Всем восторгом своим. Обнаженно, весело, зло. Так еще Ваня не слыхивал. И сквозь отвращение от всего этого откровения инженера тоненьким жальцем проклевывалось в нем еще нечто вроде щемящей обиды: за учебой, за книгами, за заботами и запретами матери и отца все это, такое странное, страшное, но и зазывное, кажется, мимо прошло. Мимо! Такое важное и решающее в судьбе каждого отдельного человека, мужчины, самое мужественное и глубинное. Неизбывное. И теперь уже все может быть — не испытать уже, не успеть. Никогда.

Только Барабанер не принял ничего из этого начисто, целиком, не испытал никаких иных чувств, кроме отвращения, даже ненависти. В сердце, в душе его все было выжжено и залито горем. Отвернувшись, Семка, так же как и Изюмов, уставился взглядом в костер. Раз-другой оторвался, враждебно покосился на Пацана. И так развязный, циничный, надрывный… А тут уже совсем обнаглел — встревает в мужской разговор прямо как равный, как свой.

— Скажи, инженер, — как раз спросил опять Яшка, — а верно, есть такие женщины, что любят, чтобы за ними как можно больше мужчин увивалось?

— Верно. Они, суки, такие все! — опередил инженера, не дал ему ответить рябой. — Бабы… Они прорвы все! И вообще… Ты за ними — они от тебя. А попробуй от них. Вот тут-то они зараз за тобой!

«Вроде и у меня с Тосей так», — показалось вдруг Яшке.

Но Лосев не дал ему проследить до конца первую незабытую любовь свою.

— А ты? Что, ты лучше баб? — навалился на Степана рыбак. — Видать, они тебя… Ишь, как ты на них. А я так на это смотрю: все мы одним миром мазаны, что бабы, что мы, мужики. Вона, гляди, — повел он вокруг востреньким носиком. — Глаза-то, глаза… У всех-то. Смотри, пуще, чем лампа, горят.

Лосев был прав: в глазах у всех так и тлел, так и светился какой-то глубинный беспокойный огонь.

«Ай да рыбак! Напрямки. Молодец! Так, брат, и надо! — почему-то понравилось это таежнику. — Чего нас, мужиков… себя то есть, сахаром мазать?»- Он давно пришел уже к этому выводу, и никто не мог его убедить, что ложь, какой бы спасительной она ни казалась, может быть полезной и нравственной. Рано ли, поздно, считал он, она непременно вылезет боком. А правда… Она сама себе — царь, лучший лекарь, сила и власть. И тут как раз, словно в подтверждение собственных мыслей, Евтихий Маркович вдруг услышал:

— Ладно, пускай! Что мы, мужики, что бабы… Ладно, не спорю, одним миром все мазаны! — опустил рябой неожиданно на колено сжатый кулак. — А мне что от этого? Легче? Вона, — показал он себе на лицо, — я всю жизнь, с детства такой. Баб, замечу тебе… Симпатичных баб от моей рваной рожи так и воротит. Да, мне досталось от них! — вдруг в сердцах выкрикнул он. — Досталось! — сплюнул отчаянно. — А-а, чего там… Не стану скрывать. Жена моя… родная жена, — подумал, должно, подбирая слова поприличнее. — Ох же и сука была! — Степан Митрофанович аж скрипнул зубами, по-бычьи на сторону голову поворотил. — Не больно уж она любила, ласкала меня. Больше других. И это при мне. А сейчас? Без меня? Представляю, сейчас… — направляющий резко склонился к напарнику своему, к Чеверде, вырвал у него изо рта «козью ножку», задымил. — Как подумаю, что она теперя там вытворяет, вот из этого карабина б ее!

— А ничего. Не с кем ей там, в тылу теперь вытворять, — успокоил рябого Голоколосский. — Весь наш брат, мужики… Стоящие, настоящие мужики — все на фронте. Одни старички, дети да бабы остались.

— А и есть, ну так что? Смотри, какой прокурор. Сразу за карабин. А то ты не такой? Хотя и рябой, — снова убежденно пришил Орешного Лосев. — Честно! Здесь жены твоей нет. Признайся: бывало? Только не ври. Отвечай!

Орешный обвел всех ускользающим взглядом.

— Ну, отвечай. Но смотри! — наседал, пытал его Лосев. — Смотри, коли встретятся… Наши ли, чужие… И позовут. Поманят. А ты поскачешь им вслед? Или упрешься? Неужто упрешься? А ну, поклянись! Обещай! А мы… Как случится, напомним. Идет?

— Вот сам и клянись. Чего захотел, — огрызнулся вдруг Степан Митрофанович. Мрачно, недобро взглянул на помора. — А ты? Что ты, не такой?

Все ждали ответа. А Лосев потер ладошкой лоб и признался:

— Виноватый я перед своею. Ох, виноватый!

— Во, слышишь, Орешный, учись! — подхватил инженер. — Себя виноватым считает. Кается человек. А ты? Сразу за карабин.