Отец

Евтихий Маркович не хотел вмешиваться во вспыхнувший вдруг меж солдатами разговор. Он понимал, да просто по опыту знал, что солдаты сами, лучше него, лучше любого агитатора все, что нужно, расставят по своим законным местам и это будет и проще, и мудрее, надежнее какого бы то ни было слова сверху, со стороны. Ему даже было интересно, по-человечески, по-командирски интересно, кто что думает, кто есть кто, как, чем закончат они этот непростой, чуял он, ох, непростой спор. И был недоволен, что один из споривших обратился за поддержкой к нему. Но, коли уж обратился, он, старший здесь, не мог промолчать, но и разрушать самотечность откровенной солдатской перепалки никак не хотел. И потому, как и все, укладываясь на ночь, неторопливо мостясь и довольно покряхтывая, требовать ничего не стал от солдат, ответил им не как старший здесь, а как такой же, как и все, равный:

— Законы наши знаете? Каждый знает? Вот каждый сам и решает пускай! А баб любить… По мне, русских ли, немок, эвенок… еще там каких… Лишь бы нравилась. И ты бы нравился ей. Словом, как водится, как у людей. А вот… — тут лейтенант на минуту замялся, даже тряхнул озабоченно головой, — а вот… Как вот у них, у чужих с этим, — коснулся он легонько ладонью груди. — Могут ли эдак они, по-людски? Чтобы по-чистому? От сердца чтоб, от души? — обвел он всех пристальным изучающим взглядом. — Это нам, брат, сперва еще надо узнать. Незнаючи броду, — цыкнул он задористо языком, — не лезь-ка, брат, в воду. Не случиться бы беде. Понят дело? Вот так!

На минуту протихли все. Первым подал голос Пацан:

— А интересно все-таки, как они встретят нас? Немцы. Вообще чужие, иностранные все. Ну и немки, конечно, всякие иностраночки. Как? Какие они? — вспыхнули глазенки у Яшки. — Должны все для нас!

— Жди! — выдавил злобно Орешный. — Просить их еще!

— Вишь, вишь, чего натворил! Это ты все! Все ты! — вдруг накинулся помор на Семена. — На ночь глядючи шоколад наварил. Да его слабым прописывают, как рыбий жир, а ты жеребцам!

— Ох, рыбачок! Правильно инженер говорит, что-то ты больно добренький стал. Генерала… Пакость эту давеча пожалел. А теперя вот немок. Как бы за них не пришлось отдуваться тебе, — недобро воззрился на помора Орешный. — Ох, не завидую я тебе. Сгребет тебя нонче наш инженер.

— Нет уж, мальчики. Не оскорбляйте меня, — возразил обиженно Игорь Герасимович. — Мне свою бы, законную. Эх бы, Танюшку сейчас! — охнул азартно, мечтательно Голоколосский. — Хоть приснилась бы, что ли!

— Жди, приснится еще али нет. Законная-то… А немочка если? Чужая во сне к тебе коли придет? А наяву попадется? — спросил недоверчиво инженера рябой. — А, враз тогда позабудешь Танюшку?

— Эх, мальчики, значит, не знали, не попалась вам настоящая ваша баба. Настоящая баба — ум-м! — Голоколосский задрал в упоении к потолку свой пронырливый нос, пригладил щетинку светлых, даже здесь, на фронте, холеных усов. — Попробовал раз, и все, не надо другой. До Танюшки шатался я, как мартовский кот. А встретил Танюшку… У-ум-м! — опять простонал упоенно Игорь Герасимович. — Описать невозможно, как у меня с ней. Всю ноченьку напролет. Измаешься… Кажется, все… Ан нет…

— Бросьте! — вскочил босиком и в гимнастерке без пояса Лосев.

— А ты не встревай. Не мешай! — потянул его за полу рубахи Орешный. Дернул сильней. Лосев присел. — Давай, чего там, — поддержал рассказчика Степан Митрофанович. — Дело живое. Мужское. Давай рисуй, продолжай!

— Дура! — не унимался рыбак. — Та мы ж не одни. Вона, дети же здесь!

— Дети… Ха! Эти дети… Завтра, может, кровь прольют. Жизнь отдадут. Пусть хоть послушают, — теперь привскочил на соломе Орешный, — если, правда, и сами, без нас не знают уже. Только навряд. Нынче дети — ого-го! Моя… Шестнадцати не было. А однажды под утро пришла. А через три месяца… — не кончив, он досадливо махнул рукой.

Матушкин, как и помор, было тоже сперва возмутился, хотел уже цыкнуть: кончайте, мол, ерничать. Да сдержался вовремя, не стал прерывать все пуще и пуще разгоравшийся спор. Почему бы на самом деле и не дать солдатам хотя бы вот так… Поделиться, вспомнить о забытом, былом. Может быть, перед боем, перед возможной смертью это и нужно? Даже обычно сдержанный, солидный Степан Митрофанович и тот ишь как разошелся. Дело и впрямь мужское, живое. Никуда от него не уйти. Чего же ханжить? Пускай хоть посудачат. Молодые вот, правда. Лосев, наверное, прав. А впрочем… Что молодые? И молодые! Чего под стеклом их держать? Вон Пацан… А Изюмов? Да и Семен Барабанер. Попритихли, замерли все.

А усач продолжал…

Чеверда засопел; крякнул, сплюнул Орешный; пришибленно умолк помор. Ваня, присев, ошалело смотрел на огонь.