Отец

— Саша-а! — сказала сна протяжно… И улыбнулась снова, но на этот раз ясной, мягкой улыбкой. — Можно я тебя обниму, Саша?

Движения ее были скованны, выражали смятение, но голос тверд, а глаза безупречно ясны, правдивы.

— Ну, чего ж ты молчишь? Можно тебя обнять?

— Да что вы!

— Не «вы», а «ты». Я твоя сестра. И притом, между прочим, старшая. Не зазнавайся!

Привстав на цыпочки, она живо чмокнула Сашу в щеку.

Девушка была как-то сверх меры оживлена, излишне подвижна (видно, ей тоже трудно давалась эта встреча с братом).

Ее смятение, ее неловкость, ее великодушие тронули Сашу.

— Ну? Чего ж ты застыл? Садись… Нет, рядом со мной, к роялю. Ну? Ты что? Окаменел? Да?.. Давай-ка перелистывай мне страницы. Не будь эгоистом!

Она продолжала играть. И вдруг спросила;

— Узнал?

— Да. Конечно, узнал: ты Сана.

— Да нет же — Чурлёнис… Я играю Чурлёниса.

Как это странно и хорошо! Неужели такое бывает?..

Кто-то вот эдак взял и начал сразу о нём заботиться. Какая удивительная душевная деликатность! Неужели она его любит? Нет… Но, должно быть, хочет принять, полюбить.

Растерянный, он сидел рядом с ней, не зная, что а сказать, как выразить ей ответную нежность. А она продолжала скороговоркой, преодолевая неловкость первых минут:

— Я сразу достала Чурлёниса. — И она радостно щурилась на страницу переписанных кем-то нот. — Достала позавчера, когда к тебе уходил наш папа. («Наш»! Как хорошо она это сказала — «наш».) Мне добыл один мой поклонник — зануда страшный! Я тебе потом его покажу… Он старается! Он ко мне подлизывается, понимаешь?

— Это играют у нас а Музее Чурлёниса, в Каунасе, — там есть такая большая белая комната… Ты не бывала я Каунасе?

— Нет. Но теперь я поеду. Хочешь? — Сана тряхнула челкой и прямо, открыто и ласково заглянула Саше в глаза.

«Как она красива! И как особенна… Лучше Ани? Да. Много лучше. Если б она не была мне сестрой, я бы… я…»

Его трогало дерзкое движение ее головы, когда она как бы отбрасывала назад челку, ее открытый до беззащитности, доверчивый, ясный взгляд…

«Сестра-а-а! У меня се-стра-а-а!.. Нет, это просто немыслимо, невозможно… И это… Да, это хорошо!»

— Ну? Чего ж ты примолк?

— Я смотрю на тебя.

— И как?

— Ты красивая.

— Верно. Ты совершенно прав. Так держать! Расскажи-ка о Каунасе, о Чурлёнисе.

— …Я как-то не знаю… Вот, разве, музей. Это — новое здание. Там все из стекла… На улице — снег, и сквозь стекла — снег, а о гостиной, где его музыка, там тепло. Люди сидят и слушают. Нас возили зимой на экскурсию во время каникул. В Каунасе — там повсюду Чурлёнис… Даже в Музее скульптуры и витражей (это в старом соборе). Кажется, будто звучат стены: откуда-то из цветных витражей льется музыка. В этом музее тоже очень тепло и так торжественно и красиво, что не хочется уходить… А еще исполняют Чурлёниса на колоколах.

— Как это — на колоколах?

— Есть в Каунасе такие знаменитые колокола, их отливали в Бельгии. На этих колоколах играет Органист Гачаусус со своим сыном Гедвином.

Сана медленно опустила руки. Она слушала Сашу, обдавая его живостью и теплотой коричневых глаз.

— Сана, играй!

— Я раньше выучу. Хорошо?

И вдруг в ней что-то заискрилось, и она сказала лукаво (видимо, для того, чтоб его смутить):

— А ты красивый… Ты это знаешь?

— Не знаю. И знать не хочу. Я совершенно не виноват.

— У тебя фигу-у-ура! — заметна его растерянность, безжалостно продолжала, она. — Как будто ты Адонис!.. А ресницы!.. Отдай мне свои ресницы.

— Бери, пожалуйста!

— А про-филь! — дразнила она его. — Ты до того красив, что завидки берут.

Я бы в нее не влюбился. Нет. Она уж очень в себе уверена. Анька дерзила мне от смущения… а эта… Эта сама смутит хоть кого… Нельзя угадать, что она скажет и сделает…

Кто-то вошел в столовую. Еще до того, как глянуть в ту сторону, Саша начал густо краснеть… Так и есть: она!

— Здравствуйте, мальчик, — сказала ровным и каким-то сдавленным голосом Лана Пименовна.

— Мама!.. Но ты же знаешь, что его зовут Саша! — с мягким упреком ответила Сана. — Как папу: Сан Санч.

— Садитесь-ка оба завтракать, — не поднимая глаз, ответила Лана Пименовна. — Отец появится скоро, пошел умываться… Встает позже всех — работает по ночам. Он у нас, видите ли, не вытирает рук!.. Моет, но не вытирает: у нею руки как щетки. Жесткие. Отец говорит: «Вот еще! Вытирать — проволочка времени».

Говоря все это, Лана Пименовна улыбалась, улыбка ее была напряженной, фальшивой… Большие коричневые глаза не смотрели на Сашу. Она была маловата ростом, стройна; полуседые волосы, коротко стриженные по современной моде, а лицо не то чтобы моложавое, а молодое. Если бы не седина, она бы по внешнему облику годилась в дочери Сашиному отцу. На ней был черный японский палат до полу. Рукава халата широкие. Лана Пименовна хозяйничала у обеденного стола, движения ее рук так женственны и мягки; лицо прелестно (если б не сомкнутые над переносицей брови и этот ускользающий взгляд больших темных глаз). «Она неискренна. Она меня ненавидит». (И в голову мальчику не пришло, что ей не за что было его любить. Ведь она страдала, глаза ее были воспалены. Саша этого не заметил.)