Отец

Вошел отец в домашней куртке, сказал:

— С добрым утром.

— Я принес вашу шляпу, Александр Александрович, вы ее у меня забыли. («А не сказал ли я лишнего?») Я оставил шляпу в передней.

— Папка клялся, что выбросил шляпу в реку! — захохотала Сана.

— Заставляют шляпу носить, а она у меня почему-то на голове не держится. Не шляпа, а верный пес: где бы я ее ни забыл — она возвращается.

Сели к столу.

— Я уже завтракал, — смущенно заявил Саша.

— Вот нечестно! — ответила Сана. — Будешь во второй раз… Вот тебе яйцо — ешь яйцо. А хлеб в тебе намажу. (И вдруг она обняла его и прижалась к его щеке с уже выбивающейся щетинкой.) Я так по тебе стучала! Я так рада, что ты нашелся! Я знала — ты где-то есть. Когда я была маленькой, и придумала вот что; будто спускаюсь в какой-то колодец, а там — подземное царство и живут мальчики… Я руки целую хозяйке колодца и говорю: «Здесь где-то мой брат!..» И зову тебя… А ты мне не откликаешься. Я всегда приставала к папе и маме, чтобы они мне купили брата… Я всех изводила, я так завидовала каждой девочке, у которой брат, братья!..

Все молчали. Лана Пименовна еще суровее сдвинула брови.

Сана была ниже Саши на пол головы, ее волосы щекотали Сашину щеку. Никогда и никто на свете не был так ласков, так нежен с ним.

Вошла домработница, внесла две кошелки с продуктами, видимо приготовленными для дачи, прислонила кошелки к стене, взглянула в сторону Саны, сказала:

— Снюхались!

— Что это значит, Александра Алексеевна? — спросила хозяйка.

— А то, что это я себе говорю, не вам. А то это значит, что вы как есть всю ночь сегодня не спали и не гасили света. А то это значит, что я заглянула в щелку — думала, погасить забыли, — а вы у стола и плачете. Это значит, что хоть и профессор мужик-то ваш, но наплевал вам в душу не хуже, чем самый что ни на есть серопятый. Мужик — он мужик в есть! И ежели вы святая, так это еще не значит, что…

— Довольно! — обомлев, оборвала ее Лана Пименовна и вскочила из-за стола. — Я сама могу за себя постоять, мне не нужны защитники! И… и дети тут ни при чем.

Когда она встала, подбородок ее дрожал от сдержанной ярости.

— Как вы можете?! — вне себя вопрошала она. — Ведь, кажется, человек пожилой, почтенный. И верующий…

Саша низко опустил голову, он был готов провалиться вместе со стулом.

— Так! Добивайте! — Сказал отец. И, сжав два больших кулака, вроде бы почесал ими голову. — Добивайте. Пусть… Как хотите! Оправдываться не буду.

— И что? — не потерявшись, сказала ему старуха. — Ежели я пожилая, так это еще не значит, что я немая!

— Мама! Ты нас распустила, — сказала Сана.

— Да, — спокойно ответила Лапа Пименовна. И, красная, села к столу. — Кому чаю?.. Саша, хотите чаю? — Она впервые назвала его по имени. И вдруг не выдержала, взорвалась: — Вы должны понимать, что меньше всего виноваты вы. Мы… мы… вообще никого не виним. А на нее внимания не обращайте: она наш цербер. Она говорит: «Вот помру я, помру, а вы как будете без меня?» А я отвечаю: «Все трое тоже сразу помрем! Одни за другим. От грязи и голода!» Так-то, Саша. Мы вынуждены терпеть.

Саша медленно поднял глаза и заставил себя поглядеть в глаза Лане Пименовне:

— Я ее понимаю… Она… она как раз очень искренний человек. — И, смутившись своей невольно вырвавшейся дерзости, добавил почти шепотом: — Она искренне любит вас.

— Уж будто кому-то нужна любовь старой ведьмы! — раздалось из коридора.

— Ну, знаешь ли, — сказал Александр Александрович, — по-моему, это переходит меру добра и зла. Она — любит, а я — не люблю. Она — искренна, я — лукав. Я… я… — Он задумался, не обратить ли снова сжатые кулаки против своей головушки. Но отказался от этой мысли, поскольку никто ему не сочувствовал. — Давайте-ка собираться, переменим, так сказать, пластинку и обстановку. Саша, действуй! Бери кошелки, тащи их вниз. Лана, Сана, одевайтесь-ка, не возитесь: одиннадцать часов. Скорей! А то меня, чего доброго, здесь на чистую воду выведут! Сыт! Сыт, так сказать, вполне. Сыт по горло! Я чрезмерно сыт. Сыт чрезмерно. Действуете: в бой!

7

Машину собиралась вести Лана Пименовна. Она для этого переобулась, надела тапки и сделалась вовсе маленькой. Лицо ее между тем хранило строжайшее выражение. Лана Пименовна надела очки — голубые, в круглой оправе — и вдруг прочесала пятерней волосы (была у нее такая мальчишеская неожиданная привычка — пятерней прочесывать волосы, откидывая со лба седую прядь).

«Надо говорить, говорить что-нибудь, — думал Саша — Нельзя молчать. Особенно мне. Я должен притвориться, будто попросту еду в гости… Ничего особенного не произошло. Говорить, говорить… Скорей!»

— В этих очках вы похожи на стрекозу, — обратился он вдруг к Лане Пименовне.

И сразу опомнился, покраснел, смутился.

— На стрекозного деятеля, — подхватил его шутку Александр Александрович. — Лана! Ты имеешь у Саши успех.