Отец

Жизнь гостиницы привлекала его: там несколько миров, там несколько совершенно особых «уютов» — дли тех, кто может понимать! Гостиница старая (новое здание для новой гостиницы только-только еще начинало строиться).

Первый этаж, в вестибюле — телевизор. По вечерам у телевизора — заводские командированные. Тьма, переговоры, смешки. Телевизор орет.

(Во тьме тонуло это нижнее помещение, все, кроме стойки дежурной с большими часами над казенным простым столом, что-то милое было даже в их тиканье!) Жилось к стойке терпеливо и обреченно новые командировочные. Дежурная что-то молча считала и пересчитывала.

А с улицы зимой, когда открывали двери, шел пар. И пахло пирожным, потому что в этом же доме была пекарня.

Мир нижнего этажа, а за ним — мир крутых, старых лестниц, по которым мчались приезжие: вечером они шли и театр (знаменитый театр — гордость города!). Этот театр — он околдовал город, дал ему камертон, возбуждал всеобщее любопытство: маленький театр, известный по ним страну.

По лестницам вечером спускались приезжие: актеры и режиссеры, прибывшие сюда, чтобы вызнать «секрет успеха». Дробно щелкали каблучками актрисы и московские театроведки. Мир лестниц! Мир лестниц!.. Особое оживление, топот шагов, звук «поставленных» голосов. окликавших друг друга по-русски, по-эстонски и по-латышски.

А выше, на третьем, — тетя Тереза, хранительница ключей. Ключи на столе а дежурке — рассказы о чьих-то судьбах. Ключи, ключи с номерками… Похоже на географическую карту профессий, дальностей, незнакомых стран.

Тихо а гостинице становилось только в часы спектаклей. В эти часы замирали шумы на лестницах Но если посидеть подольше у тети Терезы, снова будет хлопать и хлопать входная дверь: это значит — спектакль закончился. Приходившие вносили с собою гул улицы, запах мороза и особое театральное оживление.

Мама и тети Тереза ничего как будто не замечали. Сидели в дежурке и пили кофе. (Здесь электричества не экономили. Здесь осе время на плитке кипел кофейник.)

Частенько гости приносили с собой пирожное или еще что-нибудь другое сладкое для дежурной Но обе женщины не любили сладкого, они варили на ужин картошку, в шкафу всегда стояло масло.

Тепло я дежурке — отопление паровое.

Вечер, почти что ночь… Белым снегом и чернотой глядела она в окно, фонари раскачивались от ветра (дыхания реки Боливажис).

— Пора домой, — говорила мать.

И они уходили и долго шли от центра города к своему небольшому дому.

Когда-то, очень давно, их домишко стоял в самом центре, но город рос, как все города на свете, и центр понемногу переместился. То, что прежде считалось центром, было теперь похоже на деревню: собственные дома, окруженные частоколами, одноэтажные — самая Старая часть города.

После одиннадцати, а случалось, к после десяти, толпа ненадолго затопляла улицы, Тишина рассекалась шорохом уезжавших машин. Уже тьма во дворе, заметна луна посреди неба, снег блестит и блестит в отметенных от тротуаров сугробах. Лишь стеклянный куб театра все еще светится по-вечернему. Расходятся люди, разъезжаются машины, освящая дороги фарами.

…Но вот наконец окраина, бывший центр. Вот домишко мамы и Саши. Во тьме стекла окон старательно отражают снег. Вот дорожка к крыльцу, подметенная большущей метлой. Метла стоит а углу, опираясь о стену. Она похожа на домового — будто бы дух их дома! В ней что-то живое. Саша ее всегда выставлял у порога, когда подметал двор. А мама — нет, она запирала метлу и сарай.

Темно в их доме — все те же тусклые лампы. (И какая тут особая экономия — просто смешно: копейки, — и как безрадостно, неуютно!)

Половичок у двери… Он из деревни, из бабушкиного дома. Мама встряхивает его на снегу и снова кладет у иприт и кухни… Вот старые кружки, одна — с чуть отбитым краем. Вот на кухне бидон. От каждой вещи как будто исходит скука. Все стонет, жалуется — так казалось Саше. Он не любил своего дока. Дом был грустен и одинок… И веши в нем грустные, одинокие.

— Ложись. Завтра в школу не встанешь, Придется тебя расталкивать.

Скорей бы, скорее окончить школу! А что будет, когда ты окончишь школу?

Не знаю. Натяну на себя одеяло, зажмурюсь, подумаю Я хочу жить.

Но что это значит — жить?

Жить, как другие живут, так же радостно.

А ты уверен, что у других — радость?

Что-то рвется во мне и мечется… Нет! Не то чтобы а плакал но-настоящему — просто глазам горячо…

Горе, что ли, есть у тебя?

Нет. Но я задыхаюсь от жадности к жизни, только не знаю, с какой стороны примусь за этот каравай.

Спи. Спи! Завтра — утро. Всякий раз на следующий день настает утро.

Да. Я знаю. День начинается с утра.

А для тех, кого нет?

То есть как это — нет?

Очень просто. Люди не только родятся, живут… Они умирают.

Это «лю-ди»! Это ж — другое дело, Я никогда не умру. Земля — это я. Наш город — я. Ночь — это я. Скрип половиц — я. Я — это все вокруг, даже мерцание вот этого снега.

Саша учился в школе для русских. Эта школа были единственная в городе, и ходить туда от и дома было порядочно.