Отец

Сана принесла шахматы, зажгла на террасе свет, достала две рюмка и налила коньяк.

— Выпейте за наши победы! — сказала Сана. — Или нет!.. Знаете что? Давайте — за месть!

— Черт возьми! — удивился отец. — Месть, конечно, сладка, но кому же мстить? Должно быть, себе самой?

Ему не ответили.

Александр Александрович и Арсений Васильевич принялись сосредоточенно играть а шахматы.

Саша спустился в сад, лег в гамак и закрыл глаза. Он легонько отталкивался от земля пяткой.

Саша сердился на Сану, я за что, совершенно не понимал.

Пусть она ко мне подойдет! Пусть заметит, что меня нет… Или — отец. Пусть — он! У них у всех свой интересы, свои словечки, а я…

Саша лежал в гамаке. Он отталкивался от земли пяткой.

«Подойди! — заклинал он Сану. — Заметь, что я один, что все обо мне забыли!»

Но Сана и не думала подходить. В доме послышалась музыка. Не иначе, как Санка включила проигрыватель.

И вдруг рядом с Сашей зашуршал гравий: к гамаку подошел отец.

(Он, должно быть, один-единственный думает обо мне. Ведь я ему все же сын, я — сын…)

Лицо отца было грустно, глаза прищурены Он молчал, задумчиво выкапывал туфлею мелкие камешки.

Может, отец прислушивался к шорохам тишины? Его лицо, полнощекое, грубоватое, залитое лунным светом, поразило Сашу богатством внутреннего выражения. Слушал, должно быть, как в глубокой тишине ночи потрескивает сучок, как легонько поскрипывает гамак… Грустно было лицо отца.

О чем он думал?.. Может быть, ни о чем? Но разве бывает такое, чтобы человек совсем ни о чем не думал?

— Ксанка пошла на стащим провожать гостя. Вот так-то, голубчик мой, — вдруг очень тихо сказал отец и опять замолчал.

— Не называйте меня «голубчик»! — ответил Саша. — Так вы, должно быть, зовете своих больных.

— Ну и вздорный ты все же малый! — шутливо сказал отец.

(«Вздорный»? Нет… Ну, а вдруг я «вздорный»? И он это знает лучше меня?)

…Сашу приняли, обогрели. Все. Даже Лана Пименовна. В этой их «хорошести», которая выражала «долг», Саша чувствовал недостаточность подлинного тепла. Все в нем кричало, все по-детски жадно и голодно требовало внимания — «возмещения душевных убытков». Он еще не знал той простейшей истины, что мы требуем только с тех, кто способен дать, с того мы требуем, кто к нам обращен болью сердца, нежностью, теплотой. Удивительно, как мы чувствуем это, как бессознательно требуем только от близких! Такова великая несправедливость и вместе с тем справедливость жизни.

— Вы ее любите, — шепотом сказал Саша. — Вы ее по-настоящему любите.

— Это кого?

— Как — кого? Сану.

— Чудак человек, — уловив ход его мыслей, усмехнулся отец. — Я люблю обоих своих детей.

— Нет… Вы бы хотели… Вы, вы, в общем, конечно…

— Послушай, Саша! Давай-ка лучше думать о том, что ты станешь делать. Ты ведь не хочешь жить тунеядцем, верно?

— Нет, совсем не хочу, я к этому не привык.

— Я придумал для тебя одну работенку… Это в поликлинике — в поликлинике для ребят. Может быть, там кое-что для тебя найдется. А я… ну что ж, я буду стараться выдержать экзамен перед тобой… Для того чтобы ты меня называл отцом. Я ведь должен держать экзамен, не так ли?.. Ладно, ладно. — Лицо отца стало еще бледней от лунного света. — Ну что ж! Не родители должны выбирать детей для усыновления, я дети — родителей… Вот в Туве, например, мальчик или девочка, скажем, сами называют отцом или матерью человека, выбранного ими себе в родители. Буду верить, что ты меня в конце концов выберешь и назовешь отцом.

«Кто ты? Что ты?» — снова и снова спрашивал себя Саша. И вдруг почувствовал, что у него перехватывает дыхание.

Это лицо, залитое лунным светом, эти руки, сцепленные на животе, — все вместе уже не казалось ему чужим.

Я не хочу привязываться к тебе! Ты забыл мою маму Я не должен тебя прощать!

Но лицо отца, прекрасное в глубокой серьезности своего выражения, освещенное как бы идущим изнутри светом, отвечало, не отвечая:

«Я родной тебе человек. Потому что так захотел. С этим ты уже ничего не поделаешь. Я, видишь ли, за тебя в ответе…»

Саша молчал. Все его представления о добре и зле перепутались, и только одно он знал: что жалеет Александра Александровича за все огорчения, которые доставил ему.

— Александр Александрович, я пойду за Саной. Темно… Ей одной возвращаться.

— Ну что ж, иди. Только не застревайте на пол дороге, Спать пора… Тащи ее поскорей домой.

— Саша, я постелила вам на террасе. Не будет холодно? Одеяло теплое, — сказала Лана Пименовна и спустилась в сад.

11

В глубокой тишине вечера шуршали под Сашиными ногами камешки, шелестела опавшие листья. От земли пахло прелью. Запах земли вернул ему чувство необъятности мира.

«И он тронул пожухлую ветку, и ветка зазеленела», — вдруг вспомнил Саша.

«Он… он такой же удивительный, как Ушинскис», — думал Саша об Александре Александровиче.

И вдруг забыл обо всем.

Тишина вечера, запах прели, ветер с реки напомнили ему родину. Сжалось сердце.

— Аня-а! — неожиданно для себя вдруг выдохнул Саша.

И вообразил, как бы это хорошо было, если б она оказалась тут. И сегодня возле речки — она, а не эта нахалка Зюка…

На дорогу ложились тени. Меж теней — серебряные лунные отблески…