Отец

Но она была далеко. А вокруг — чужие судьбы, чужие люди, никому и ни до кого нет дела.

Скверы припорошены первым снегом.

Удивительно!.. Там, у него на родине, в скверах всегда гуляли ребята с мамами. А здесь — Москва такая большая, а скверы пусты. На их влажных дорогах остаются его следы.

…Кто же я? Что такое я? Кем стану? Ведь у каждого человека бывает какое-нибудь призвание, какое-нибудь ремесло, пусть самое скромное…

А туман вокруг все рассеивался, рассеивался… Поблескивали самоуверенно стекла высотных домов. Их взлет был чем-то очень красив, — какая-то сказочность в этом стремлении ввысь, к небу.

Саша стал думать о том, что хотел бы жить на самом верху новостройки. Ночь. Он распахивает окно, садится на подоконник… и вверх! Все вверх, вверх!..

Послышалось громкое, отчетливое кукареканье. Посреди Москвы кукарекал петух.

Над буднями, над тротуарами, окутанными лиловой дымкой выхлопных газов, над грязными мостовыми жили… невиданные, неслыханные часы! Они были блестящие, были впаяны в стену обыкновенного московского дома…

Вокруг — люди, ребята, лоточница, стоя на тротуаре, продает пирожки с мясом… А под серым небом — часы.

Медленно открывались их золотые створки, из-за растворившихся золотых створок высунулась золотая мордочка обезьяны. Отсвечивали, сияли, сверкали большие сказочные замки!..

Прокукарекав свое, застыл над часами петух. Часы были впаяны в стену кукольного театра!

Саша смотрел на mix, засунув а карманы руки.

Жил-был на земле знаменитый сказочник Андерсен…

Жила-была на свете снежная королева. Жили-были бабушкины зеленые человечки…

…Ночью Саша ворочался и не мог уснуть. Из кабинета отца, как и каждую ночь, врывался в столовую свет, золотил паркетины, расширяясь, он добегал, до ножка стола.

Я ничего ему не сказал… Но что же сказать? Про то, как я увидел часы, которые были впаяны в стену дома, остановился под ними и вдруг обрадовался? Все это рассказать, да? Но как же такое расскажешь? Ведь это глупо!

Мне тревожно и отчего-то жалко отца… Не могу спать.

Саша встал, добрел босой до двери отцовского кабинета. Осторожненько толкнул дверь, остановился на ее пороге…

— Да. Я слушаю, — нисколько не удивившись, встретил его отец, — Что случилось? Ну? Чего ты молчишь?

— Пожалуйста, не пугайтесь. Меня выгнали на поликлиники. С позором.

— Ну, допустим. А примерно какой позор? В чем, так сказать, «позор» заключается?

— Не в том, что я плохо мыл лотки и не вовремя подавал воду… А в том, что они терпели, молчали из уважения к вашему имени. А я… завалил!

Стало слышно, как тикают в столовой часы.

— Ну и признание, знаешь ли, посреди ночи! А как, к примеру, ты взялся за дело, чтоб… чтоб того… чтобы завалить?

— Сам не знаю. Сам не могу понять.

Отец подошел к окну, растерянно постучал по стеклу костяшками пальцев. Лунный свет осветил его лоб и щеки.

— Что ж… Ну что же. Завтра поговорим. Эх, дети-дети, как вы меня огорчаете!

Он сказал: «дети». Саша отлично слышал. Он сказал: «дети».

Значит, значит… В Сашиной власти заставить отца растерянно поколачивать по стеклу пальцами? Огорчаться. Расстраиваться…

Одну минуту. Саше надо сосредоточиться. Так-так-так… Он сказал: «дети».

Минуточку.

…Де-ти…

Отец был встревожен, он был прямо-таки убит.

Ура-а-а!

И свалится же на человека такое счастье!

Ура-а-а! У меня

ОТЕЦ.

17

Утрой, пасса этак а девять, резко и коротко прозвенел звонок. Звонок в их доме был совершенно особенный, его соорудил Саша; надо было повернуть снаружи металлическую ручку и в квартире звонил колокольчик. Его подарила Саше в добрую минуту Александра Алексеевна. Саша сразу нашел ему применение.

Итак, прозвенел звонок. Лана Пименовна распахнула дверь, в квартиру вошла в меховой жакетке и кокетливой меховой шляпке Екатерина Федоровна, хозяйка бывшего Сашиного дивана.

— Прелестно, — сказала она. — А что, разве в моде теперь такие звонки? — И гостья не без любопытства заглянула в распахнутые двери столовой.

Столовая оказалась обставлена старой мебелью, посреди комнаты — стол, накрытый голубой скатертью, на скатерти — еще не прибранные тарелки, чашки, стакан.

— Мне хотелось бы поговорить с Александром.

— Он вам остался должен?

— Что вы! Нет, нет…

— Саша ушел… Я, разумеется, передам. Если позволите, он зайдет к вам нынче же вечером.

— Не в том дело… Я ему принесла письмо. Может быть деловое. Из Литвы, из театра… Вот! Поглядите… Нет, поглядите сами.

Она осторожно вынула из сумки концерт, на котором действительно был изображен театр и маленькая Театральная площадь в скрещивающихся вечерних огнях.

— Большое спасибо, — ответила Лана Пименовня. — Но зачем вы, право, так себя утруждали? Позвонили бы, Саша бы сам зашел.

— Вот еще!

Гостья, однако, не уходила, ждала, должно быть, что при ней раскроют конверт.

Лана Пименовна начала раздражаться. Взяв письмо, она положила его на тахту.

— Странно, что из театра, верно? — заговорщически сказала Екатерина Федоровна. — Что общего у Александра с театром, верно?