Отец

Одна беда — их змей не хотел взлетать: он волочился по грязному городскому снегу и, как его ни направлял в в сторону ветров с Боливажиса, змей упрямо подметал курчавой бородой улицы.

— Генка, о чем ты думаешь?

— Так. Ни о чем.

— Новую вату тащи, мы ему приклеим другую бороду. Ну! Давай…

— Угу.

— Генка! Куда ты смотришь? Не слышишь?

— Угу. Я слышу.

— Саша!.. Поговори по-змеиному! — орали Генкины одноклассники. — Ты же можешь разными голосами!

— По-змеиному не могу.

Но вот змей взлетел. Сперва неуверенно, потом жестче, прямее, взвился, встал — весь белый, как белая свечка, над дереном, над голыми его ветками.

Солнце было до того яркое, что приходилось щуриться, чтобы разглядеть змея. Все выше и выше взвивался он на своей веревочке. Похоже было — сейчас сольется с солнышком, с голубизной неба.

Змей, размотав всю веревку, стоял неподвижно в воздухе над школой, дамами, дымками, вившимися из труб.

— Саша, — вдруг сказал Гена шепотом, — нашу маму… Ты слышишь, Саша?.. Маму арестовали!

— Что-о-о?!

— Как же вы Живете теперь?.. Одни?

— А мы не живем: мы так… И Анька велела, чтобы молчать, чтоб ни слова… Ясно?

Веревка вырвалась на Сашиной руки. Змей, вернее, веревочка, к которой он был прикреплен, зацепилась за ветку самого высокого дерева.

— Генка, не уходи сегодня после уроков! Меня подождешь. Ладно?

— Угу.

Они вместе шагали к Генке. День был яркий. Ветки блестели от инея, от множества маленьких, мелких солнц, стекла домов отражали режущий, продолговатый свет. Сугробы, припорошенные уличной чернотой, невозмутимые, возвышались вдоль тротуаров — ноздреватые и покрытые ледяной коркой. Блестела река. Нет, не река, а лед… Зима на дворе, Боливажис еще в начале зимы покрылся льдом. Шли по улицам школьники и несли под мышкой коньки. Солнце весело отражалось в коньках. Из магазина, где сувениры, смеясь, вышла женщины к вынесли что-то завернутое в бумагу.

Всем — до коньков, сувениров, смеха! Машинам — шуршать колесами, трамваям — звенеть…

Ну, а что же делать прохожим? Замереть им, что ли, с одной ногой, приподнятой в воздухе? А конькам?.. А реке Боливажис? Ветры — ведь это ее дыхание. И откуда только оно берется; река во льду!

— Генка, гляди-ка: змей! — удивился Саша.

Змей, натянув бечевку, висел посредине улицы, наверху, о поднебесье. Похоже, он следовал за ними, как пес.

— Да… Действительно! Змей! — подтвердил Генка.

Мальчики, задрав головы, с удивлением смотрели на змея.

— А вот ваш подъезд, — вздохнув, сказал Гена.

Заплакать от жалости при виде их дома было нельзя.

Даже если бы Саша этого и захотел; дом как дом — новый дом в центре города, на одной из лучших городских улиц. К квартире веда добротная лестница с большими каменными ступенями (не лестница-развалюха, как у некоторых других).

— Анька! Открой. Это я. Я, Гена.

Открыла босая, нечесаная. Увидев Сашу, стала судорожно подбирать волосы.

— Натрепался, да? — спросила она у брата.

— Я ему одному сказал.

Комната оказалась большой, красивой, с полированной мебелью, на окнах — новые занавески.

Саша вошел и, не раздеваясь, робко присел на краешек стула (из уважения к чужому горю). Он продолжал держать в руках свой портфель, не решаясь пристроить его даже к ножке стола, не решаясь пристально глянуть на Аню.

И вдруг сдвинул брови, спросил;

— Аня, я вижу — ты недовольна, что я пришел?

— Только мне дела что до тебя! Просто ты теперь одно, а мы — совершенно другое… Понял? Ты — школьник. А мы… Генку возьмут в интернат… А мне уже скоро шестнадцать, меня не возьмут, мне придется работать, чтоб передачи маме…

— Да. Но ты можешь в вечернюю школу…

— Я не образцовая. Не показательная!

— Анька! Брось дурака валять! Ты же хотела идти к театр, к Ушинскису. Осенью ты собиралась держать экзамен.

— А теперь похожу с метлой. Только Генку жалко… И маму… И… И зачем ты пришел?!. Зачем? Чтобы давать советы?..

— Я пришел, потому что…

Он не знал, почему пришел. Он пришел, чтоб помочь, но не понимал этого.

И вдруг, бел всякого перехода, Аня зло и горько заплакала. Уронила на руки голову, оперла локти о стол.

Что в этих случаях полагалось делать? Этого Саша не знал. Может, надо было погладить плачущую по голове? Но гладить ее — хоть тресни — ему не хотелось. Даже тошно было подумать об этом.

Помолчали. Молчали долго. Она все плакала.

— А кто у вас есть из родственников? — прищурившись, спросил Саша.

— А ты кто такой?! Педсовет, да? Кто тебе позволил к нам приходить и выспрашивать?

— Я позволил, — ответил Гена. — Саша! У нас есть бабушка.

— Дай-ка мне адрес бабушка.

— Не смей волновать бабушку! — закричала Аня, — Мы — сами!

— Она живет не здесь, — объяснил Гена. — Она ничего не знает. Она в Каунасе. Понимаешь?

— А я ей дам телеграмму… Гена! Пойдем со мной — дадим телеграмму… Я… я все, что могу. Я… я полы помою… Аня! — Он рассмеялся. — Знаешь, и отлично мою полы!

— Я тебе не позволю мыть наши полы! Это наши, наши полы…

— Аня! Ударь меня.

Она подошла и ударила его кулаком в грудь. Она лупила Сашу, не в силах остановиться, злые слезы текли по щекам и носу, а он, прищурившись, глядел на нее, поглубже сунув руки в карманы куртки.