Отец

Люди радовались отменному урожаю на смертоносной земле. Попадались клубни с голову новорожденного. Удивлялись вдруг свалившемуся на людей счастью, но в те голодные годы мало кто думал о последствиях.

Отец ушел, не нарушив сложившегося, хотя желание умереть собственной смертью встречалось все реже. Что видел отец в своей жизни? Ничего — ни вокруг, ни около, не сумев обзавестись чем-либо. Ничего! Только деревянную киянку, которой из листов жести творил чудесные вещи. Только литровую кержачку кваса с ломтем черного, которые приносил ему на обед. Ничего! Только одну-единственную женщину — мою мать, потому, что очень чтил социалистическую мораль. Только помои у каждой двери барака с ночными испражнениями, и один на весь поселок сортир, из очка которого пирамидой торчало говно предыдущего, моментально каменевшее на морозе. И только гнет изгоя в душе и, как свист хлыста вдогонку — ЖИД!

Молчаливость была, пожалуй, наша семейная черта. Я привык к неразговорчивости отца. Ничто не изменилось — он молчал. Отец служил неутомимо, с усердием ни за дешевое жалованье. Он жил ради вечного блага, которое, по его разумению члена КПСС, должно прибывать безостановочно и чувствовал себя нужным. Ошибся отец, не заметил, как счастье всеобщее, так и не наступив, иссякло давно и безвозвратно, так и не оставив отпечатка в его судьбе.

Мы не были с отцом очень близки. Более того, я нередко терпел гнет его странностей. Его мозолистые, могучие руки жестянщика оставили немалые следы на мне, но еще глубже исковеркали, заставили затаиться душу. Вероятно и поэтому, повзрослев, я не очень охотно вникал в суждения отца. Оцепенеть заставили меня найденные после его смерти разрозненные тетрадные листы, коряво исписанные, частично на идиш, но в большинстве на русском. Мой дед — Раввин крохотной еврейской деревеньки на Херсонщине, оставив стеллажи книг, завещал не быть рабом писанного, но крепко присматриваться к словам, несущих мысль. Судя по запискам отца, он следовал этому завету свято. Я читал, и что-то рушилось во мне. Отец собирал экономно изложенные мысли давно забытых мудрецов. Два откровения особенно поразили меня своей свежестью: «За всю свою жизнь, — писал отец, — человек половину дел творит зря, а большинство слов говорит напрасно». Или это: «Мы очень рано начали менять, мало поняв в окружении». Не знаю отца ли эти мысли? Неважно, главное заметить и восхититься сказанным. Отец это умел. Отец часто уединялся, беседуя сам с собой — слушателей у него не было. Я ощутил себя посрамленным.

Отец иногда встречал меня на автобусной остановке, коротая время с такими же бедолагами из своего железного цеха, всегда пребывавших в тяжелом, грузном похмелье.

— Да вы с сыном-то, как я с некоторых пор заметил, — начал рассуждать о жизни один из мужиков, — будто и не в кровном родстве состоите. Хоть так, хоть эдак разглядывай — не твоя рожа. Парень с головы до пят, богом клянусь, наш, наш, нормальный человек — не вашей нации.

Мы слушали этого русского мужика молча. Удивляться было нечему. Удручало другое. Отец не высказывался вслух, но насколько я понимал его молчание, вероятно, жалел временами, что родился евреем.

— Ты Мойша не дуйся на меня, — вновь встрепенулся мужик, — скажи, коли шибко не таишь, кому свои штучки-дрючки после себя оставишь?

Отец и вправду был уже на вид плох, но зачем так?.. Злость так и перла из этого русского мужика. А штучки-дрючки, они действительно были. Отец, должно быть, был наделен от природы чувством воображения. Он мастерил из обрезков жести разные вещи ненужные: крохотные чайнички с тремя, а то и с четырьмя носиками, бидончики с несколькими ручками по высоте, кастрюльки с многими съемными донышками и захламил предметами технического искусства всю нашу и до того малую жилплощадь. Не понимали мы отца, его эту странную необходимость.

— Ты глянь, — не унимался мужик, — все твои собратья в торговле жируют, а ты выродок и все тут. Каж хоть одного еврея, кто в молотобойцах, вроде тебя?

Отец действительно был отверженным от сущей реальности человек, как тот единственный распушистый клен в ближайшей округе, под который, скрываясь от жары и пыли, стекались его бывшие сослуживцы по железному труду. Вся эта толпа — люди поверхностной породы, относились к отцу, единственному еврею в поселке, как к некой реликвии, конечно не бережно, с удивлением.