Отец

— Так это жа всегда, когда стараешься!

— А ты не старайся.

— Ну, как жа! Такой гость, можно сказать.

Леокадия увидала зеркало на стене, глянула, трогая прическу, слегка повела плечами, как бы одним только этим движением поправляя голубое, с белым кружевным воротником платье, и он вдруг смутился: вон какая нарядная, а он перед ней стоит шарашка шарашкой — в выцветших почти добела старых сатиновых штанах и в драной рубахе, у которой на груди нету пуговиц.

Поправить воротник он руку под горло положил и наклонился слегка, будто с головы до ног себя осматривая:

— Я это… не гляди.

— А я не на тебя глядеть, я на сына.

Переступила у вешалки, замялась тоже, и он рукою затряс:

— Не надо, не надо!

В поселке, где несколько лет до этого об асфальтовых дорожках только мечтали, это обычай был: гость первым делом снимал в коридоре обувь, а хозяин, если уважение свое к гостю хотел подчеркнуть, уговаривал пройти так.

— Я, правда, на секунду, но все равно, — сказала Леокадия, слегка нагибаясь вбок и потянувшись рукою к «молнии» на невысоком, с раструбом сапожке.

— Ноги чистые, зачем?! — сказал Громов.

— Не-нет, убирать потом, — сказала Леокадия.

— Да что убирать, на улице грязи не найдешь! — сказал Громов.

— Нет, все равно, — сказала Леокадия.

И она чиркнула «молнией» на сапожке.

А Громов наклонился под вешалкой найти тапки.

Это была привычная церемония, но Громову, увидавшему Леокадию в чулках без обуви, показалось вдруг, что в этом есть какой-то будто бы особый смысл, и особый смысл почудился ему в том, что надела она потом старые Ритины тапочки.

— А что его не слышно, сынишку твоего?

— Да уложил уже.

И в том, что в комнату, где спал Артюшка, вошли они на цыпочках и около кроватки сперва постояли молча, была объединяющая их двоих невольная тайна.

Вглядываясь в безмятежное личико Артюшки, Громов потом забылся: ишь ты, как сладко спит, — конечно, за все эти дни намучился, а теперь вон попку откинул, ротик раскрыл и пальчики растопыренные над головенкой повисли.

— Похудел, бедненький? — спросила Леокадия.

Он тоже шепотом ответил:

— Схудал, да.

— Ну, ничего, это быстро. Лишь бы все хорошо.

— Это тебе спасибо.

— Ну, что ты, Коля, за что.

Вышли тоже на цыпочках, Громов прикрыл дверь, и тогда они заговорили погромче.

— Присядь на минутку, — попросил он.

Она опустилась на краешек стула, но, как бы желая оправдать и этот неожиданный для Громова приход, и то, что теперь присела, сказала деловито:

— Ну так. Все хорошо, значит. Так Александр Иванычу и скажу. А то он мне целый день: отец мальчика обещал позвонить вам, Леокадия Петровна, что, не звонил еще? Нет, говорю, пока не звонил.

— Не успел просто.

— Придется вам, Леокадия Петровна, сходить, говорит. Наша обязанность.

Громову показалось, что в квартире у него очень холодно, скрестив руки, провел ладонями по плечам.

— А как нашла?..

— Макар Степанович мне сказал. Богданов.

— А его, как?

— Что «его»?

Громову отчего-то становилось все холоднее.

— Ну, нашла? Старика.

— А я знала. Мы с Макар Степановичем дружим.

Он слегка насторожился.

— И давно?

— Как в бригаде еще, — голос у Леокадии был отчего-то виноватый. — Я тогда травки только начала собирать, а он давно уже… Для Клавдии Ивановны своей. Ну, разговорились. А потом я как-то пришла к ним. Мы с Клавдией Ивановной больше — она добрая была… Все меня народной медицине учила.

— Да он мне тут уши прожужжал. Старик.

— У него только и разговоров — о Клавдии Ивановне… ты замерз, Коля?

Пытаясь освободиться от сковавшего его холодка, он с нарочитой силою передернул плечами:

— М-маленько есть.

— Топят, наверно, плохо, я тоже что-то…

Он обрадовался:

— Так ты, может, чаю?

— Нет-нет, спасибо.

— Ну, может, варенье будешь?

Она тихонько рассмеялась:

— Ты, Коля, придумаешь.

А он привстал:

— А чего?.. Положу в блюдечко. Какого тебе?

— Нет-нет, Коля, — она тоже встала. — Я пойду.

А сама опустила руки, слегка приоткрыла рот, и глаза сделались ждущие чего-то, как тогда, когда топила буржуйку в тепляке, а Громов приходил посидеть над бумажками.

Сердце у Громова уже давно оборвалось, поплавком подскочило вверх, закрыло горло — оттого ему, наверное, и было зябко. Прерывающимся голосом спросил:

— А то… останься?

Леокадия пошевелила губами и словно проглотила что-то — даже голову слегка вперед подала.

— Ты скажешь… Как это?

— А куда спешить?

— Нет-нет, Коля. Я пойду.

Конечно, Громова давно уже мучила мысль, что надо как-то отблагодарить Леокадию и что он, может быть, ну просто обязан поэтому приласкать ее, но как и с чего начать, на этот раз он не знал, а подходящего момента все не было, и лишь когда он уже помог ей надеть пальто, а она еще не успела после этого повернуться, Громов одною рукой прижал ее к себе, а другую положил под полою на грудь. Леокадия схватила эту его руку своей и в испуге замерла, но испуг этот был больше как бы оттого, что Громов узнал теперь, какая у нее крошечная, как у малой девчонки, какая плоская эта грудь, и они постояли так молча, а потом Леокадия, ослабев телом и только широкую его ладонь цепко прижимая к себе, сказала без всякой надежды в голосе: