Отец

— Конечно, Коля, ты сильный, и я с тобою не справлюсь.

— Прям… сильный, — забормотал Громов, лишь бы что-нибудь только сказать. — Совсем прямо…

Но Леокадия подтвердила безоговорочно:

— Да, Коля, у тебя такие руки!

И он понял, что отступать некуда.

Не отпуская Леокадию, он шагнул назад, к двери в комнату, и так они шли неловко, то пятясь, а то бочком, потом Громов повернул Леокадию лицом к себе, притиснул, неловко поцеловал возле уха, усадил, не выпуская из рук, на диван, придвинулся, попробовал наклонить, и она надломилась, как стебелек, еще бы, руки такие сильные, а он сделал тут же еще одно движение, и Леокадия сказала совсем слабым голосом:

— Нет, только не это!

— А что жа тогда? — нетерпеливо уже бормотал Громов. — А что жа?..

Потом она сказала уже совсем тихо:

— Только чтобы я не была у тебя, Коля, первая попавшая…

Громов это всегда прямо-таки ненавидел, что надо обязательно заправлять им, доказывать, будто уже давно заприметил, но не верил, что и она, не было случая, и что надо при этом время тратить еще на то, чтобы уговаривать, успокаивать, утешать вроде, как будто он ее съест!.. Или он, и правда, не знает женской души? Да и случай тут, конечно, совсем особый.

— Ну, что ты, — он ей в волосы около уха забормотал. — Я еще тогда, когда в тепляке… Ну, это вот… когда ты в черном трико.

Как она встрепенулась, как теперь прижалась доверчиво!

— Правда, Коля!.. Помнишь, в чем я была?!

А может, и в самом деле она ему тогда нравилась, просто, дурак, не понимал? А ведь, и право, нравилась!

И тут заплакал Артюшка и позвал отца.

— Слыхала?! — приподняв голову, не сдержал Громов радости. — Я уже второй месяц, а он все мать, когда сонный, это первый раз — папка!

Она сказала строго:

— Иди, Коля.

Он открыл дверь, быстренько прошел в спальню, наклонился над сыном.

Артюшка лежал на боку, только головка под раскрытым кулачком почти прямо, и в глазенках плыло, как у куренка закатывались. Увидев Громова, еле слышно сказал:

— Бай-бай…

— Папка? — спросил Громов. — Я, что ль?

— Тюша бай-бай.

— Конечно, спи, что ты, Артюха, спи!

Когда он вернулся, Леокадии в комнате не было, стояла, уже застегнутая наглухо и в платке, в коридоре у двери, руки в перчатках, в одной сумочка, другою дверь держит.

— Подожди, Леокадия!

Она уронила голову и заплакала.

— Ты прости меня… как во сне! — сказала сквозь слезы. — А теперь и перед тобой будет стыдно, и перед Ритой — так твою жену?.. Но если бы ты только знал все, Коля, ты бы простил!

И быстренько открыла дверь, шагнула, не утирая слез, за порог, замком прищелкнула.

Он постоял секунду-другую, потом рванул за ручку. Нагибаясь над перилами, крикнул вниз:

— Подожди!

Сапожки глухо постукивали, не останавливаясь.

А снизу поднимался Казачкин.

И модная нейлоновая куртка его, и кепка были залеплены снегом, и он сперва снял кепку, полосой швырнул с нее снег Громову под ноги, потом надел снова, распустил «молнию» на куртке и несколько раз тряхнул ее, приподнимая за концы воротника.

— Можно к тебе, бригадир?

Громов, тоже молча стоявший до сих пор, посторонился и повел рукою на дверь.

— На улице, видишь, чисто, бригадир…

— Проходи так, не разувайся.

Он остановился посреди комнаты, один за одним начал вынимать из карманов и выкладывать на стол спелые гранаты, такие крупные, что неясно было, как они там умещались.

— Стоп! — сказал Громов. — Уже не надо.

— Прошло у мальчика?

— Забирай обратно, прошло.

— Пусть так съест. Не помешает. Иначе обидишь, бригадир.

Гранатов было штук шесть или семь, горкой лежали на столе.

— Может ты… где взял?

— А здешние, — Казачкин усмехнулся. — Жаром комсомольских сердец отогрели, как понимаешь, сибирскую землю… Ну, правда, и без нас, и без «химиков» тоже не обошлось.

— Финка тебе на что?

— А карандаши чинить.

— Х-художник!

— Зачем? Письма сочиняю. О помиловании.

— А за что тебя?

— Давай политбеседу — потом? Все как на духу. И про финку тоже.

— А с собой она?

Казачкин плечо приподнял:

— Да ну.

— А то подарил бы.

— Надо тебе?

— Значит, надо.

Казачкин опять стал поигрывать глазами:

— И станешь днем точить ее, а на работу ходить будешь только ночью?

— Мое дело.

— Скажу тебе, чтоб не маялся: вот этого как раз не было. И что гранаты принес, тут финка ни при чем. Просто я однажды видал тебя на улице с мальчиком. Ты на меня внимания не обратил, а я смотрел до-олго…

— Есть? Пацаны?

— Давай потом. Принесу, если тебе так надо, финку, сядем мы с тобой…

— Пе́туха давай, — сказал Громов.

Коротко, концами пальцев, ладонью о ладонь шлепнули.

— Отдыхай, бригадир. Я пойду.

— За гранаты спасибо.

Когда ушел он, сел Громов на диван, опустился, чтобы удобней было, пониже, оперся плечами, исподлобья стал глядеть на гранаты.

Хорошие были гранаты. Совсем такие, какие ему недавно приснились.

А может, к тому и был сон, что Казачкин должен гранаты Артюшке принести?