Отец

Говорят, отец Травушкина до революции был то ли известный адвокат, а то ли ученый, а в двадцатых годах поехал нашим послом или во Францию, или в Италию, и где-то там, в Париже или в Риме, Травушкин закончил университет, приехал в Россию, и здесь, в нашем Сталегорске, когда строили старый комбинат, был чуть-ли не главным консультантом. Затем он несколько лет работал на Севере не по специальности, а уже шла война, и он изобрел что-то для саперов, и вместе с ними на фронте опробовал, но попал в плен, был в концлагере, убежал, где-то партизанил — не то в Чехословакии, а не то в Бельгии, — а после войны опять попал на Север, там схоронил и жену свою, и детей, вернулся в Сталегорск, приехал на Авдеевскую еще тогда, когда все тут только начиналось…

Не могу утверждать, что все оно в точности так и было, это я потом уже расспрашивал наших, то одного, то другого, но если это и не совсем верно, все равно судьба у него была не простая, и жизнь не такая легкая, но вот не сник он, не согнулся, не отгородился от остальных: я, мол, сам по себе, а вы как хотите.

Не было на стройке человека более недоверчивого, чем Травушкин, а на тебе — деньги Толику-безотказному на талон предложил он сам… Выходит, святой человек, он еще верит, что каким-то чудом можно переделать Петра Свинухова-Инагрудского, что тот не позабудет обо всем тут же, как только усядется, наконец, за руль своего автомобиля… Надо ему это было: увозить собаку в дальнее таежное село к другу-охотнику, а повез! Или вся эта история с Эдиком?

Выходит, была у Травушкина какая-то своя идея, которой он следовал и неуклонно, и, как мне теперь кажется, страстно…

С вами тоже небось такое бывало? Живет рядом старый человек, не сват он вам и не брат, здравствуйте — до свидания — и все дела. Но вот он или куда-то уехал, или отправился в самый последний свой путь на земле, и тут-то вы вдруг чувствуете острое раскаяние: почему вы так и не успели посидеть с ним рядом и неторопливо поговорить?

Не знаю, отчего это, но я сам в себе замечаю странное любопытство к пожилым людям. Иногда мне так и хочется на улице подойти к совершенно незнакомому старику, чье лицо мне понравилось или показалось значительным, и так вот, вроде бы ни с того ни с сего спросить: хорошо, отец, вы долго жили и много видели, вы ответьте — что считаете самым главным из того, что вы в жизни поняли? Что узнали вы? До чего разуменьем своим дошли?..

Так что не думайте, будто все это я рассказывал здесь лишь потому, что прикидываю, конечно, как мне теперь на месте Травушкина работать… Нет, дело не только в этом, а в чем-то другом — более, так сказать, человеческом.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ СЕРИИ

1

Электричка гукнула, отходя, отпугивая тех, кто перебегал перед ней на другую сторону, и он, оглядываясь, увидал позади неплотную, но длинную — уже втянутую от платформы в проспект — толпу, всю на одно — обветренное холодами — лицо.

Подрагивали в морозной роздыми брезентовки с воротниками торчком, захватанные полушубки и ватники, покачивались солдатские ушанки, плыли платки и кепки, выныривали и скрывались тут же чулком закатанные на лбу шерстяные шапочки сварных, и по стертой до блеска горбатой наледи чиркали глухо десятки ног — растоптанные валенки и сбитые кирзачи, и войлочные ботинки, и вон где-то там не спешат унты из собачьего меха, а рядом сиротятся резиновые ботики.

Он шел первым, и все как будто торопились за ним, как будто он вел их; и, отворачиваясь, он самому себе усмехнулся, потому что и в самом деле мог бы вести примерно столько, да лет пять назад не захотел, и правильно сделал.

Тогда на последнем году нашили ему старшинский галун, и он понял, что будут уговаривать на сверхсрочную, и не ошибся, и отказался сразу и напрочь — к нему после этого даже относиться стало похуже стройбатовское начальство. Но разговоры о сверхсрочной и вся эта агитация остались у него в памяти близко, и он иногда припоминал все, и тогда душу его шевелило что-то, смутно похожее на радость, и он был доволен — как будто рассматривал награду.

Теперь он первым вышел на маленькую площадь перед кинотеатром, где стоял памятник строителю-ветерану с шапкой из снега на чубатой голове, и прибавил шагу еще, повернув к гастроному.

Надо бы забежать и в хлебный, да это потом, в хлебном очереди никогда почти не бывает, зато пол-литра взять в гастрономе через пять минут не протолкнешься. Тут всегда после смены давка.

Самому пить не хочется, да только как же с незнакомым человеком без бутылки поговоришь — оно и не получится ничего. Правда, Зубр этот, Виталий Сергеевич, может быть, и непьющий, да только навряд — интеллигенты в очках и шляпах нынче тоже хлещут ее будь здоров.

Двери в магазин, несмотря на холод, были распахнуты, в тамбуре уже стояли ребята кучками, и на подоконнике сидел бригадир Петька Глазов с дружками, видно, уже успели сброситься, теперь покуривали — за этими никогда не поспеть.