Отец

— Чего, может, должен тебе остался? — спросил, почти не поворачивая головы, худощавый парень, на волосах которого красовался капроновый чулок — у кого только выпросил. — Считай, что он тебе прощает…

— Да ладно тебе, Валька не такой, — другой в разговор встрял. — Только уехал, точно, по-чудному… «Сестренка, — говорит, — телеграмму дала — мать при смерти…» Мать-то у него на Кубани, а сам — на Восток…

— За живой водой…

— Техникум, дура, бросил — год всего и оставалось-то…

— Там поступит! — махнул рукой парень в капроновом чулке. — Иксплататор пообещал же ему документы выслать…

— Кто-кто? — не понял Громов.

— Иксплататор, — снова аккуратно коверкая слово, повторил тот. — Начальник, которого Валька возил… Тоже работенка была: даром, что на бортовой, а ночь-полночь — нету…

Громов оживился:

— Шидловский?

— Да бог его знает…

Второй подтвердил:

— Шидловский, точно. Я его сразу узнал — вон там фотография его в газете, — приподнимая голову, кивнул на тумбочку. — И статья про него — вон там…

Громов схватил газету, присел в ногах у этого, в капроновом чулке. О чем говорили ребята, не слышал, впился в лицо Шидловского на фотоснимке. Маленькие глаза начальника и с фото смотрели решительно — точь-в-точь такой был Шидловский, когда бригаду Громова в последний раз чехвостил за бесхозяйственность. И столько недоступной строгости было у Шидловского во взгляде, что Громов даже тут глаза отвел, не выдерживая, и будто краснеть начал.

Всегда так, когда Шидловский рядом: так себя чувствуешь, будто он знает то, чего тебе, охломону, не дано знать и, как ни старайся, дано не будет, будто на его плечах — обо всем забота, а ты у него только под ногами болтаешься — умеет он, прохиндей, смотреть по-особенному строго!

Рядом с фотографией статья. «Жизнь на переднем крае» — так статья называлась. В ней про то, как Шидловский лет пятнадцать назад пришел на строительство, не имея профессии, как работал, не покладая рук, как закончил вечерний техникум, а потом институт, как стал прорабом — да не простым, а каких поискать.

Любят его и уважают, хоть не из добрячков. Потому любят, что справедливый он человек, принципиальный. За славой не гонится, похвалы незаслуженной не терпит.

«Не подкопаешься, понял?» — тоскливо подумал Громов.

— Откуда знаешь… вышлет документы? — спросил у худощавого.

Тот плечами пожал:

— Уши-то есть. Слышали. Он же Вальку провожал, этот ваш друг, да и рассчитывал он его сам. Морда-то у Вальки была — страшно посмотреть…

— Перед этим он, видно, мешок подразвязал с кулаками…

— Ну да… — кивнул худощавый. — Мы говорим: «Может, тебе подкинул кто?..» — «Да нет, — говорит, — с мотоцикла… С другом поехал, а тот выпивши…»

— Брешет, конечно.

— …а теперь, мол, рассчитываться надо — как пойду?.. Так этот, Шидловский, и книжки его в библиотеку оттащил, чтобы обходную заполнить. И заявление его в отдел кадров — сам… Вальке бы на две недели волокиты, а он — вот… Там правильно про него написано: мужик-то он, видно, заботливый, хоть и вкалывать Вальке приходилось…

Съездил потом в Знаменку Громов, хотел посмотреть, лежит ли в том дворе шифер, да в Знаменке, видно, тоже не дураки живут.

Новый дом — его он увидел в глубине двора только теперь — стоял непокрытый, хоть зима была уже вот-вот, а шиферу и следов не видно.

Раз и другой прошел Громов мимо двора, мимо бородатого дедка в шляпе, который стоял, грудью навалясь на старенькую калитку.

Дедок косился на Громова, и тот возьми да так прямо и бухни:

— Шифер где?

— Какой такой шифер?! — вскинулся дедок. — Ничего не знаю!

— Да я ж вот… морду бил за него… Вот тут и бил…

— Каку таку морду?.. Ничего не знаю!

— А ты с крыльца вон привстал… Закуска попадала…

— Кака така закуска?..

Вот и весь разговор.

2

На лестничной площадке второго этажа дверь слева — как всегда почти — была приоткрыта, но Громов сначала этого не заметил, вздрогнул, когда его окликнули:

— Зайди, Коль!..

— Ну чего? — сказал он недовольно, уже поставив ногу на первую ступеньку выше.

— Да ты зайди, зайди…

— Ну чего? — опять сказал заходя.

Рита стояла, не смея к нему приблизиться, спрятав ладони под мышками, и лицо у нее все еще было бледное, и совсем бескровные губы, только брови над тихими голубыми глазами чернели ярко — накрасила уже брови, Громова поджидая.

И он заметил все это и грубовато сказал:

— Чего вот… на сквозняке.

— А у меня там все закрыто, в квартире, — сказала Рита. — И платок я накинула…

— Вижу, платок…

— Воды нет на твоем этаже, — сказала Рита.

— Откуда ей быть…

— Так и холодной нет…

— Вот гады! — сказал Громов.

— Я потому и жду… Ты приходи. Холодной у меня тоже нет, но горячая — не очень горячая…

— Ладно, — сказал он, — раз нету…

— Я и говорю, — кивнула Рита, и в тихих ее глазах колыхнулась робкая радость.

Громов мрачно сказал:

— Я только… это… Ну, некогда мне…

— Конечно, что ты, — быстренько проговорила Рита.

«Обратает она меня, вот как пить дать, обратает! — думал Громов, поднимаясь на свой, на пятый. — Вода вот, то да это тебе… Точно, обратает!..»