Отец

Нина Ремизова, как и всегда, эффектно одетая во все белое, в белой же, с дорогим эсприсултаном, шляпе, стоившей колоссальных денег, кокетливо придерживая двумя пальчиками стеклянную трубку, цедила сквозь нее чуть подогретую воду источника, слушая и не слушая в одно и то же время щедро расточаемые ей двумя австрийскими офицерами комплименты. Маленькие ножки Нины, обутые в щегольские парижские ботинки, упруго ступали по крепкому гравию аллеи. Смуглое лицо девушки с горячим цыганским румянцем и громадными черными, как крупные агаты, глазами улыбалось, сияя всей прелестью своей двадцатилетней свежести и красоты. Ее забавляли и тешили почтительные ухаживания лейтенантов фон Штейна и фон Кноба, двух красивых малых, любимцев и баловней всех курортных дам. Нина избалованная постоянным успехом, прекрасно сознающая все свое обаяние, отмечала, не без тайного удовольствия, косые злобные и завистливые взгляды тех дам и барышень от которых фон Штейн и фон Кноб совершенно «отпали» в первый же день её появления в курорте. А оба австрийское юноши, в форме одного из лучших гвардейских полков старой Австрии, еще не двинутых к границам Сербии, наперерыв изощрялись пред ней в комплиментах и восхвалениях её воистину редкой красоты.

Внезапно Нина почувствовала неловкость от чьего-то пристального взгляда, который сама она еще не успела перехватить.

Там, где в зареве кровавого заката, купаясь в лучах рубинового солнца, находилась будка продавщицы цветов, там спиной к прилавку и лицом, обращенным к ней, Нине, стоял молодой человек, безукоризненно одетый, с изящной панамой на голове. Минуя лицо незнакомца, его светлую, рыжевато-белокурые усы, его правильный, несколько хищный нос и надменно сложенные губы, Нина взглянула в его глаза, притягивающие ее взглядом, и долго-долго не могла оторваться от них.

Смело, почти дерзко, чуть насмешливо-вызывающе смотрели они в самую глубину, казалось, широко раскрытых зрачков девушки и как будто что-то спрашивали, будто требовали, что-то приказывали этим смущенным девичьим глазам. Тем же долгим взглядом они окинули высокую, величавую, несколько крупную и полную для такой молодой девушки фигуру Нины, скользнули по маленькой, изящной ножке и снова остановились дерзко и хищно на пунцовых чувственных губках, как бы целуя их одним этим взглядом, наглым и восхищенным в одно и то же время.

Нина, привыкшая к проявлению самого робкого, самого почтительного обожания со стороны своих поклонников, привыкшая царить над ними, даже несколько третировать их, — теперь, под этим дерзко направленным на нее хищным взглядом, вспыхнула и растерялась.

— Кто это? — оправившись через минуту, обратилась она к своим спутникам по-немецки, когда ларек с розами и дерзким незнакомцем, фиксировавшим ее, остался позади.

Оба лейтенанта — и фон Штейн, и фон Кноб — вскинули на девушку ревниво-испуганными взглядами и оба наперерыв стали объяснять ей все, что знали про незнакомца.

— Этот рыжий? Ну, он во всяком случае не представляет собой ничего особенного. Маленький немецкий офицерик, пограничной стражи, кажется, или железнодорожного батальона… Да. Наверное не умеем вам сказать. Эту физиономию встречали, и не однажды, и в прошлый лечебный сезон здесь, в курорте. Ну, да, маленький лейтенант, из Кенигсберга, кажется, очевидно страдающий манией величия судя по его манере держаться. Не правда ли, фрейлейн?

— Может быть. Но этот ваш маленький лейтенант одевается и держится, как королевский принц, — не без некоторой ей самой непонятной досады бросила Нина и, чтобы не встречать больше дерзко направленного на нее взгляда незнакомца к великому смятении своих огорченных кавалеров, раньше положенного времени ушла к себе в гостиницу.

III

Пестрая гирлянда разноцветных фонариков опоясывала Курпарк.[5] Призрачно волшебными казались пронизанные их огнями старые каштаны. Каждый листик чудился призрачно-кружевым, весь пронизанный эффектным светом или ало-розовым, как кровавый рубин или зеленым, похожим на лучезарный изумруд, и палевым, мертвенно-спокойным, но едва ли не самым красивым.

Гремела музыка в круглой ротонде. Млел и таял в вечернем воздухе то нежно-задумчивый, то страстно-встревоженный вальс. В курзале носились пары. Эффектные наряды курортных гостей перемешивались с блестящими цветными мундирами гвардейских офицеров и элегантными фраками штатских танцоров.

Затмевая всех присутствующих в зале женщин красотой и изяществом своего нарядного костюма, Нина Ремизова носилась в танце, мерцая черными цыганскими глазами, горя румянцем смуглых щек, улыбаясь влажными чувственными губами.

Фон Штейн и фон Кноб, потерявшие от восторга головы, метались, как угорелые, по залу, не сводя взора с красавицы Нины, вальсировавшей в объятьях то одного, то другого кавалера.

В последних, конечно, у неё, не было недостатка. Очереди на каждый её тур вальса ожидали целые вереницы военной и штатской молодежи. Даже Маруся Ремизова — худенькая, анемичная, с нездоровым цветом лица Маруся — не присаживалась на целый вечер, благодаря бальной протекши её красавицы-сестры.