Отец

— Ну вот, отважный мореплаватель, ты и в Заволжье. С приездом. А Заволжье — это обширная страна, населенная главным образом хлеборобами, и наиболее доблестные представители этого народа — механизаторы; страна знаменитой на весь мир пшеницы, ну, и, между прочим, жестоких суховеев и засух. — Артем принялся откупоривать очередную бутылку. — Знаешь, Митя, самое ненавистное мне — сухая земля. Это вот под Ростовом я отметился. — Артем поднял голову, показывая шрам на шее. — В бесплодной степи оказались. Стали окапываться. Лопата в землю, как в камень, не идет, а фашистские самолеты уже на нас заходят. Лег я на землю, скребу лопаткой и вижу: сбоку под тощей полынкой из норки тарантул на меня смотрит. Этакий мерзкий. А бомбы уже засвистели. И подумалось мне: на крыльях у фашистов-то тоже пауки. Секанул я лопаткой по норке с тарантулом. И дальше уж ничего не помню. Очнулся на чердаке какой-то клуни. Храбрые женщины подобрали меня, лечили и скрывали от немцев. Хорошо, что наши вскоре опять погнали фашистов…

Поезд остановился, стал явственней слышен разговор пассажиров. В соседнем купе кто-то рассуждал о строительстве кошар, горячась, ругал какие-то типовые проекты.

— И так по всему составу: критика, самокритика, обмен опытом. Общественный поезд. Однако душно. Как, Митя, насчет прогулки после плотного ужина? — спросил Артем.

— Отчего ж. — Дмитрий встал и накинул на плечи шинель.

Стояли на разъезде. Было тихо, только от головы поезда доносилось сипение паровоза. Станционный домик лишь верхними половинками тускло светящих окон выглядывал из-за сугробов. В сугробах торчали и столбы двух керосиновых фонарей.

Братья медленно пошли вдоль вагонов. Под ногами глухо хрупал притоптанный влажно-мягкий снег.

— Артем, а тебе не кажется, что мы совершаем путешествие в прошлое? Ну, в двадцатые годы, что ли. Этот поезд вроде «Максима Горького», полустанок с жалкими фонарями, эта непроницаемая ночь без единого огонька вдали — я уже и не помню, где и когда видел такое.

— Понимаю. И все-таки, Митя, мы едем в будущее. Ты чувствуешь, хотя бы по воздуху, как много в степи снега?

— Пожалуй, да.

— То-то! Много воды весной будет. Эх, Митя, если бы ты видел степь в начале лета!.. Сытая, живет богато и жадно. Такого огромного, высокого и ясного неба ты не увидишь ни в лесу, ни в горах, только в степи. Белые облака над головой плывут, а их тени бегут по увалам, по зеленям и пашням. Едешь по степи и сколько видишь: то отара овец по выпасу пластается, то попадется оазис — балочка, пруд и густая куща деревьев. Тюльпаны так и пламенеют. Остановишь машину на берегу речки и слушаешь, как камыши шумят, как жаворонки звенят, как вся неоглядная степь звенит… — Артем, медленно шагая, смотрел куда-то вперед, в ночную тьму. И вдруг неожиданно заглянул сбоку в лицо Дмитрию. — А ты знаешь, что такое суховей?

— Кажется, это сухой и горячий ветер откуда-то из Средней Азии.

— Кажется. Нет, не азиатский. Вот я говорил о цветущей весенней степи. Но как раз в это-то время из Арктики и выползает антициклонище километров на тысячу, а то и больше в поперечине. Ползет он по земле, а небо ясное, земля греется, греется и воздух, и задувают горячие ветры. Вот тебе и суховей. И засуха из Арктики приходит. Страшное это дело, Митя: на глазах за несколько часов гибнут растения, на которые человек затратил свой огромный труд. Как это называть?

— Стихийное бедствие.

Артем взял Дмитрия под руку, и они повернули обратно.

— Это голод. Уже в первых летописях русской земли упоминаются голодные годы. А наша Марина лишилась родителей в голодовку двадцать первого года. Ту засуху Ленин считал бедствием старой России, которое неизбежно должно было перенестись и на нас. Он говорил, что борьба с голодовками невозможна без революции, а борьба со стихийными бедствиями будет успешной только на основе крупной промышленности и электрификации… И вот, понимаешь ли, абсолютные неурожаи, как в царской России, у нас уже невозможны. В сорок шестом году засуха поразила территорию большую, чем в двадцать первом, а урожай был выше. А все машина. Без машины вовремя не посеешь, не сожнешь. Я, брат, в области два скрепера и бульдозер добыл, пруды будем строить — против воздушной засухи. А ты говоришь, в двадцатые годы едем! — Артем обернулся назад. — Ну вот, с разговором мы и встречного дождались. — Из тьмы ослепительно светили белые фары подходящего к разъезду поезда. — Идем садиться.

В вагоне все шел неторопливый разговор. Стало еще более душно. На руках у женщины, сидящей напротив, плакал ребенок.

— Эх, какой невежливый сосед нам попался, — сказал Артем, вешая пальто. — Дай я на тебя посмотрю, — он взял у женщины легко запеленатого ребенка и на вытянутых руках повернул его, вдруг замолкнувшего, лицом к свету. — Да ты ведь хороший! Ух, какой же ты хороший. Погуляем? — Артем принялся ходить взад и вперед по проходу, баюкая крикуна. — Да какой же ты хаароший, хаароший ты, — приговаривал он своим мягким баском.

XXI