Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков

К положительному наследию древнегреческой культуры относит отец Александр происшедшее именно тогда разделение науки и веры. С этого момента они должны были «созревать, не препятствуя друг другу». «Изучение природы и отвлечённая мысль требуют своих “правил игры”, — писал он, — и вторжение в эту область религиозных доктрин, смешивающих два плана познания, сковывало науку. А с другой стороны, религия не зависит от науки, так как сфера её по природе глубже научного исследования». «Эмансипация науки и философии от опеки богословских теорий, — считает автор, — расчищает путь как для знания, так и для веры»[273].

Такая позиция, однако, не означает, что отец Александр считал науку абсолютно автономной от веры. «Отправной пункт науки всегда связан с верой», — замечал он, говоря о природе научных постулатов.

И ещё одна нерелигиозная тема, специфичная именно для четвёртого тома, интересна тем, что раскрывает для читателя политические убеждения самого отца Александра.

Сравнивая иерархические и демократические структуры полисов Древней Греции, автор даёт им такие определения: иерархическую структуру он рассматривает как унаследованную человеческим обществом ещё от животного мира, т. е. такую, в которой действуют те же законы. В демократическом же устройстве общества он видит чисто человеческие проявления и, следовательно, считает его более прогрессивным. К таким чисто человеческим явлениям он относит и религию, и человеческое творчество, и искусство, и науку. Таким образом, изобретение демократии попадает у отца Александра именно в этот ряд.

Конечно, это не означает, что он идеализирует демократию. Идеальной она могла бы быть, по мысли отца Александра, только в том случае, если бы была образована идеальными людьми. И все‑таки автор считает её лучшей из возможных политических структур, ибо «она меньше всего подавляет свободу личности». В другом месте он пишет: «Каковы бы ни были несовершенства демократии, свободно–правовой строй и в древности, и впоследствии показал себя как наиболее соответствующий достоинству и природе человека» [274].

Последние слова сказаны отцом Александром в полемике с политическими взглядами Платона, который, как известно, был противником демократии.

Платону и его учителю Сократу в четвёртом томе уделена почти половина книги. Но из этих двух мыслителей отцу Александру, очевидно, ближе Сократ. Их роднит многое, например, отношение к истине не как к отвлечённому понятию, но как к тому, что требует «благоговейного и любовного подхода» [275]. И особенно ценной представляется для отца Александра бесконечная преданность Сократа небесной воле, «которая была источником его мужества и спокойной радости»[276]. А в конце своего рассказа о Сократе отец Александр даже утверждает, что «Сократово богословие стоит ближе к библейскому учению, чем все, чего достигла античная мысль до Сократа» [277].

Что же касается Платона, то, несмотря на то, что для многих образованных греков и римлян Платон был проводником к Новому Завету, а христианское богословие часто использовало Платона, отец Александр не торопится отвести этому ученику Сократа почётное место среди «христиан до Христа». Он пишет, что «дела с Платоном обстоят куда сложнее, чем кажется на первый взгляд» [278]. Большое эссе о Платоне носит скорее критический характер.

Говоря о взглядах Платона, отец Александр предупреждает: «Идеализм таил в себе угрозу извращения христианства тем, что вносил в него идеи, глубоко ему чуждые». Что же это за чуждые идеи? Автор отмечает три главные угрозы в платонизме: «отвлечённый спиритуализм, родственный индийскому; пантеистическую струю и отсутствие духа свободы, без которого христианство немыслимо» [279]. Отец Александр также подчёркивает, что важнейшие ереси первых веков в той или иной мере были связаны с платоновским идеализмом и отрицанием ценностей земного, плотского начала. Эта критика касается философии, что же говорить о политических взглядах Платона, которые, как известно, не принимались даже многими его почитателями.

Сам же автор в привязанности Платона к иерархическому строю видит наследие магических представлений, где род, племя, народ ставились выше личности. А ведь лучшие завоевания культуры родились именно в борьбе за человека, т. е. на путях противления «родовому» наследию [280]. Если Платон был убеждён в правомерности навязанного добра и насильственного спасения людей, то для отца Александра совершенно очевидно, что «добро без свободы неизбежно оборачивается злом» [281].

Есть, пожалуй, только одно общее качество у двух великих мыслителей. Их обоих можно назвать «мыслителями–художниками».

Да, нельзя назвать отца Александра платоником, и в этом он принципиально отличается от своего духовного учителя Вл. Соловьева. Возможно в этом отличии содержится ключ к пониманию того, почему отцу Александру промыслом Божиим было разрешено сделать то, что не удалось Вл. Соловьеву. Их взгляды на историю религии коренным образом расходятся: взгляд христианина–платоника и христианина–персоналиста.