Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие

По отношению к миру физическому — искусство есть некий духовный мир физического».

В этом определении есть диалектика, указывающая на срединное положение искусства. Оно — между небом и землей. Его взлеты суть полеты в духовное небо. Его срывы суть падения, вызванные тяготением (прельщением) пленительной и греховной Земли. Собственно, таково же положение человека, почему искусство и умеет, как ни что иное, выражать человека во всей его противоречивости.

Стало быть, искусство двойственно, и двойственность его — изначальная (если говорить об искусстве в целом). Надо сказать и о том, что искусство тысячами нитей связано со своим временем, даже когда оно восстает против такой связи и демонстративно обращается к прошлому или к будущему. Когда оно ищет неслыханной, никогда не бывшей формы или бесформенности, невиданного содержания или бессодержательности, новизны во что бы то ни стало, когда оно отрекается от самого себя, — все равно время питает искусство своими кровеносными сосудами. Скажем, кубизм и абстракционизм с их разложением формы, дадаизм и футуризм с их нарочитой бессмысленностью и антиэстетизмом были прямым предчувствием распада человеческого духа, утраты человеком гармонии, художественным предвестием и воплощением эпохи войн и революций. Художественный модерн наших дней с его формальной изощренностью и повышенным эстетизмом, с одной стороны, с его оргиастичностью и сюрреалистичностью, с его яростными нападками на культуру под маской антибуржуазности, — с другой, есть, в сущности, продолжение тех же традиций.

Возникнув на заре истории, искусство выражало исконную человеческую потребность — потребность целостного, адекватного осмысления мира. Оно всегда хотело постичь мир, восхититься миром и прославить его Творца. Древнейшие мифы и древнейшая поэзия, ритуальные танцы и наскальные изображения в синкретической форме реализовали эту потребность. Пронизанное поэзией Священное Писание подняло искусство слова на небывалую высоту. Великие пророки и духовидцы были одновременно и великими поэтами.

В наше время всё необыкновенно усложнилось. Выявилось вполне ощутимо, что искусство может служить силам зла, растления, распада. Чему еще служат «Заратустра» Ницше, вдохновленный структурализмом французский «новый роман», стилизованные лжеиконы и гигантские идеологизированные полотна Ильи Глазунова, урбанистические чудовища современных городов?

Та же Цветаева писала, что «искусство — искус, может быть, самый последний, самый тонкий, самый неодолимый соблазн земли… Между небом духа и адом рода искусство чистилище, из которого никто не хочет в рай». Частичная правота Толстого, призвавшего к уничтожению искусства, как раз и состояла в ясном понимании того, что искусство может соблазнить «малых сих». Эта же мысль руководила Гоголем, сжигающим вторую часть «Мертвых душ».

Цветаева утверждала, что человек искусства, например, поэт, одержим стихией (демоном), а «посему, если хочешь служить Богу или людям, вообще хочешь служить, делать дела добра, поступай в Армию Спасения или еще куда‑нибудь — и брось стихи».

Да, но почему обязательно — демоном? Демон ли владел Пушкиным, писавшим «Пророка» и «Маленькие трагедии», Достоевским, создававшим «Преступление и наказание» и «Братьев Карамазовых», А. К. Толстым, выдохнувшим своего «Иоанна Дамаскина», Шекспиром, Сервантесом, Данте? Не правильнее ли предположить, что стихии, владеющие душой художника, могут быть как демонической, так и божественной природы? Художник — в большей мере, чем обычный человек, — игралище страстей и поле битвы разнонаправленных духовных сил, но великое искусство всегда есть порождение духа Истины, Добра и Красоты.

Интуитивность постижения истины роднит искусство с верой. Но выше ли стоит искусство, являющееся прямой иллюстрацией Священного Писания, так сказать «второй теологией»? Имеет ли только такое искусство (или искусство поучительное, дидактическое) религиозную санкцию? Навряд ли.

Искусство — не иллюстрация и не набор моральных прописей. Пушкин когда‑то сказал, что «поэзия выше нравственности или, по крайней мере, совсем иное дело». Это не следует понимать так, что искусство — против нравственности, но оно не сводимо к ней, оно выше житейской морали в плане духовном. Однако большое искусство, искусство, заслуживающее этого имени, всегда несет этический урок, урок добра. Только преподносится этот урок не в виде свода моральных правил, не в виде некоего катехизиса, а в виде слитных идей–образов, оказывающих мощное целостное воздействие на психическую, эмоциональную и интеллектуальную сферы человека. Искусство основано на свободе, изначально присущей творчеству. У искусства свои законы, свои способы воздействия, и ни наука, ни нравственность не могут заменить его.

Способность к художеству вкоренена нам свыше. Мир пронизан дыханием Божественного глагола, дыханием Логоса. Человек искусства должен слушать, всматриваться и со–творить.