Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие

В. И. Не просто какой‑то формулой призвал, и всё? Иначе это магия просто.

О. А. Нет, нет, это совершенно не так. Я помню одного человека, который просто механически… Иначе было бы всё просто волшебным делом.

В. И. Но есть такое понимание Имени Божиего, что в нем самом содержится эта спасительная сила.

О. А. Вот маленькая рекомендация: когда такие места не ясны — возьмите Симфонию и посмотрите: «призовёт». И вы увидите сразу в контексте: «призывать Имя» — это значит почитать Бога, а Имя — это вообще Сам Бог, это вовсе не имя.

В. И. Я понимаю. Но я специально привел несколько цитат, потому что они в целом дают…

О. А. Очень хорошо. Поэтому в русских изданиях, и в западных часто, даются параллельные места — это не случайно. Это в помощь тем, у кого нет Симфонии. Но лучше пользоваться Симфонией.

В. И. Кстати, насчет крещения. Тоже иногда бывает недоумение, почему до Креста Господня крещение уже есть. Как бы от слова «крест», которого еще не было.

О. А. Дело в том, что по–английски — baptize, и по–французски, и по–итальянски и так далее — всё это происходит от греческого слова «баптизма», которое употреблено в Новом Завете. Греческое слово «баптизма» — омывать, погружать, оно происходит от древнееврейского слова «тавила» — омовение, которое то же означает. В древней Руси слово «крещение» — оно возникло уже конкретно в связи с принятием креста, христианства — это будет «христианизация». «Крещение» — христианизация. И это слово заменило в просторечии всюду сам акт «баптизмы», и потом уже, когда стали переводить на языки, то это слово уже, так сказать, вошло. Поэтому Иоанн Креститель — ничего общего с крестом тут нет. А уже вернуться нельзя. Нельзя! Просто филологически, психологически мы не можем сказать: «Иоанн Омыватель» или еще как‑то. Но Jean Baptiste по–французски — Жан Омыватель. И, скажем, есть такая английская книжка про Иоанна Крестителя и его учеников. Она называется «История баптистского движения». Никто не понимает ничего — движение баптистов в Палестине. Крещальник!..

В. И. И еще вопрос. Как все‑таки следует понимать пресуществление хлеба и вина. Имеем ли мы дело, так сказать, с реальной плотью и кровью Христа или это надо понимать духовным образом?

О. А. Понимаете, первое, из чего мы должны исходить, — это из синонима словосочетания «плоть и кровь». «Плоть и кровь» — это конкретное существо, человек. Это синоним конкретного существа, ибо «плоть» — это его видимое тело, а «кровь» — это его душа, потому что в древности душа обозначалась как «кровь». Поэтому кровь запрещалось употреблять в пищу, потому что она считалась носительницей жизненной силы. Ну просто: кровь вытекла, и конец человеку. Поэтому словосочетание «плоть и кровь» означает человека, и когда Христос говорил о Себе, что это Моя плоть и кровь, то Он говорил, что вот это Мое присутствие, Мое реальное присутствие.

В Его жизни воплощение божественного происходило сокровенно, прикровенно. Несомненно. И когда Он говорил о Себе такие таинственные вещи, то далеко не всем было до Воскресения ясно, о чем же Он говорит. Но на самом деле Его пребывание в мире продолжается, и Он захотел, чтобы это пребывание осуществлялось не в каком‑то отдельном человеке, а в Церкви. В общине верующих Он пребывает: «Я с вами во все дни до скончания века». Значит, реальное воплощение Христа, продолжающееся в жизни, совершается в общине. И вот тут Он захотел, чтобы символом единения этой общины была Чаша Евхаристии. Поэтому, безусловно, эта Чаша и есть Христос объединяющий… Он здесь невидимо присутствует, продолжая Тайную Вечерю. Мы не должны материалистически это толковать, но не должны, я думаю, и пускаться в такие дебри философских умозрений, как спорили в Средние века: что значит «есть»? Они думали: есть — это… Но в арамейском языке вообще такого нет — «есть». Там нет этой связки. Поэтому спорили о сущности, о транссубстанции. Это всё домыслы человеческого разума над тайной. А тайна заключается в том, что Он присутствует. Когда Он сказал: «Вот это Моя плоть и кровь», — то есть это Я здесь присутствую, и это «творите в Мое воспоминание».

А надо сказать, что воспоминание на пасхальной трапезе было мистическим. Это не было просто за здравие кого‑то помянуть. А в традиционных сказаниях говорилось, что кто молится в день исхода из Египта, он тоже совершает исход из Египта, то есть каждый повторяет себе, что здесь временное прорывается в надвременное. И здесь тоже в трапезе Евхаристии Христос приходит к нам, как Он обещал. И то, что было в 30–м году I века нашей эры, становится актуальным в любой Евхаристии, где собраны верные.