Отец Феона. Святой Сатана

Михаил скривил рот в изуверской ужимке, обозначавшей у него улыбку, и зловещим полушёпотом спросил:

– Значит, говоришь, не виноват и всё без утайки рассказал?

– Как на духу, соколик! Вот тебе крест! – встрепенулся Сёмка и неловко перекрестился разбитыми пальцами.

– Верю. Верю тебе, Сёма! – поспешно махнул рукой Салтыков.

Голос его звучал по-отечески успокаивающие.

– Больше тебя здесь пальцем не тронут. Слово даю! А вот с виной огорчу. Невиноватых у нас здесь не бывает. Ты помни это, Семён!

Михаил обернулся и приказал стоящему за его спиной молчаливому как тень лекарю, одетому на иностранный манер:

– Дай ему пить.

Лекарь, не произнося ни слова, учтиво поклонился, показав безобразный горб на левой лопатке, тщательно и безуспешно скрываемый под широкими складками старомодного пансерона2, набитого для пышности пучками хлопка и пакли. Он взял со стола небольшую липовую ендову, наполненную водой, и протянул её Грязному. Сёмка дрожащими руками схватил сосуд и жадно припал опухшими губами к его наполовину обломанному деревянному носику. Кадык судорожно двигался в такт «хрустящим» глоткам, вода текла по шее за ворот сорочки, оставляя на ней мокрые следы. Пил он долго и жадно, замочив не только рубаху, но и штаны.

Закончив наконец, Сёмка, блаженно улыбаясь, откинулся назад и неожиданно поймал на себе внимательный взгляд Салтыкова.

– Ну как? – спросил заботливый вельможа. – Хороша у нас водичка?

– Ох! – оскалил Грязной свою заячью губу в жутковатой улыбке. – Сладкая как мёд! Спаси Христос, боярин!

– Не по чину величаешь, кадильщик, – улыбнулся Михаил одними губами.

Взгляд его стал колючим и пронзительным. Спросил:

– Ещё пить будешь?

– Благодарствуйте, Михаил Михайлович, не откажусь, пожалуй, ещё от одной! – ответил Сёмка, распрямляя плечи и протягивая пустую ендову иноземному лекарю. – Налей, басурманин!

В этот момент глаза его неожиданно помутнели, из рта пузырясь потекла обильная жёлтая пена. Сёмка схватился за горло, в кровь раздирая его ногтями. Из глотки вместе с утробным клокотанием наружу вырвались звуки, больше похожие на рёв туманного горна. Наконец тело его обмякло, он откинулся назад и безвольно, как мешок брюквы, свалился спиной на каменный пол подклети. Ноги Грязного еще пару раз взбрыкнули ретиво, и всё закончилось.

Салтыков мрачно посмотрел на скрюченный труп Сёмки и перевел взгляд на невозмутимого лекаря.

– Ты чего, тюлень чухонский? – зарычал он, свирепо вращая глазами. – Чего наделал? Обещал ведь медленно и незаметно!

Лекарь в ответ только безразлично развел руками и произнес с ужасным акцентом, с трудом подбирая нужные слова:

– То был опыт… попытка…в следующий раз будет лучше!

Горбун многозначительно поднял вверх указательный палец и веско добавил по латыни:

– Experientia est optima magistra!3

Обескураженный и раздражённый Салтыков в ответ только злобно плюнул себе под ноги, процедив сквозь зубы:

– Смотри, эскулап, дождёшься! Когда-нибудь я тебя самого заставлю это пойло выпить. Для опыта!

Михаил одним движением плеча скинул на пол ненужный уже кожух и направился к выходу.

– Прибери здесь за собой и готовься к дальней дороге. Пришло время кое-кому познакомиться с твоими снадобьями, чухонец!

Вельможа вышел за дверь, оставив лекаря стоять над телом мёртвого Сёмки в глубоком раздумье об услышанном.

Глава вторая.

Салтыков быстрым шагом поднялся по узкой лестнице в верхние клети приказной избы. Из закрытого потайной дверью от постороннего взгляда присенья он прошёл в переднюю, соединенную арочным проходом с большой горницей, служившей одновременно кабинетом и приёмной. В комнате за широким столом, покрытым изрядно полинявшим от времени красным сукном, заляпанным чернилами, сидел маленький чернявый человек с острой «козлиной» бородкой, одетый в простую однорядку песочного цвета. Звали человека Вьялица Потёмкин. Был он известным и уважаемым в Москве иконописцем. От него, как от любого богомаза всегда соблазнительно пахло левкасом и масляным лаком. Впрочем, основным промыслом Потёмкина являлась отнюдь не иконопись. Служил он подьячим двух приказов Аптекарского и Иконного. На службе был неприметен и решительно незаменим. О таких людях говорили, что на них Земля держится.

Увидев вошедшего в комнату начальника, Вьялица отложил в сторону документ, над которым трудился с самого утра, и засунув гусиное перо себе за ухо, по-деловому, без лишней казённости в голосе произнес:

– Ну, Михайло Михайлович, заждался тебя, право слово!

– Дела были! – нехотя буркнул под нос Салтыков, но все же поинтересовался у подьячего: А в чём дело? Почему спешка?

– Отписку пишу для Государя, – показывая рукой на отложенный в сторону лист бумаги, произнес Потёмкин, – Читать будешь?

Михаил утомлённо посмотрел на подьячего и досадливо поморщился.

– Это важно?

– Да как сказать? – пожал плечами степенный и рассудительный Потёмкин. – Не особенно.

– Тогда рассказывай и покороче! – кивнул головой Салтыков и, присев на лавку у входной двери, приготовился слушать.