Отец Кристины-Альберты

Она кашлянула и покосилась на Кристину-Альберту, словно бы поглощенную иллюстрациями, и понизила голос.

— Клевать его внутренности, ну, его нутро, вы донимаете, тысячу тысяч лет.

Всеобщее изумление.

— Никогда не угадать, что может взбрести в голову восточным людям, — сказала младшая мисс Солбе. — Запад есть Запад, Восток есть Восток.

Но тут внимание Кристины-Альберты отвлекла другая цепь явлений. Она обнаружила, что худой лысый джентльмен с бакенбардами, окостеневший позади своей «Таймс», на самом деле вовсе не читает этот интересный обломок английской конституции. Взгляд его был устремлен не на газету, а за нее. Из этой засады, из-за боковой стороны своих очков он странно беспощадно, без страсти или восхищения вперялся в верхнюю часть обтянутых черными чулками ног Кристины-Альберты, когда они кинули последний вызов осуждению, прежде чем исчезнуть под ее коротковатой, но зато чрезвычайно удобной юбкой. И еще она осознала, что пасьянсу его дочери сильно мешает то, как та исподтишка, но жадно изучает ее короткую стрижку, и что это же препятствует старшей мисс Солбе надлежащим образом раскладывать второй и совсем другой пасьянс. И внезапно, к величайшей своей досаде, Кристина-Альберта почувствовала, что ее щеки заливает краска негодования, а по позвоночнику ее прямой фигуры пробегает воинственная дрожь. «Почему, черт дери, — спросила себя мисс Примби, — почему девушке нельзя стричься коротко, чтобы избавиться от лишних хлопот, и носить одежду, в которой удобно ходить? И в любом случае гривка чисто вымытых волос вдесятеро лучше этих жалких бесцельных косичек, и челок, и прочих ухищрений. А что до выставления напоказ своих ног и фигуры, так почему нельзя выставлять напоказ ноги и фигуру? Все то же увертывание от жизни заставляет этих людей прятать почти все части своего тела, завязывать их в какой-то бесформенный узел. Осмеливаются ли они сами смотреть на себя? Эти Солбе — ведь когда-то были же они веселыми девочками и с улыбкой любовались своими стройными ножками, до того как сказали «ш-ш-ш» и упрятали их».

Тут верх на время взяла склонность Кристины-Альберты к абстрактным размышлениям. Что происходите ногами, когда их прячут и никогда на них не смотрят, не подбодряют? Они хиреют, становятся странными, землисто белыми, кривыми и боятся света? А тогда ты по-настоящему погребешь свое тело и забудешь о нем, и от тебя останется только торчащая наружу голова, болтающиеся кисти рук да ступни со спрятанными, изуродованными пальцами; и ты будешь гулять от еды до еды, кататься в шарабане, чтобы увидеть то, что видят все, и почувствовать то, что чувствуют все; и будешь играть по правилам и следуя примерам, подходящим для твоего возраста и энергии, и все больше и больше раскладывать пасьянсы, пока не приготовишься к тому, чтобы в последний раз укрыть себя и умереть. Увертывание! А сколько хлопот они причинили, родившись! Хлопоты, мораль, браки и все, что требовалось, прежде чем эти пустые жизни будут забыты.

Одни увертки, и жизнь, запечатленная в этих «Тэтлерах» и «Скетчах», состояла из точно таких же уверток. Точно таких же. Все эти фотографии выставляющих себя напоказ красоток — продающихся актрис и дочерей, которых предстоит продать, — смотрят на тебя с твоим же вопросом в глаза: «И это — Жизнь?» Бесчисленные фотографии леди Дианы Такой-то и леди Марджори Такой-то, и мистера Имярека, друга герцога Йоркского или герцогини Шонтс на собачьей выставке, на лошадиной выставке, на скачках, на открытии чего-то августейшими особами и на прочем неизбежно намекали на неотвязные сомнения, на потребность в вечных разуверениях. Фотографии играющих в теннис и другие подвижные игры были поживее, но и они, если вглядеться, не были свободны от уверток. Увертки.

Увертки. Кристина-Альберта листала старые номера «Скетча», не глядя на мелькающие перед ее глазами иллюстрации.

Чем была та Жизнь, от которой и она, и эти люди, и все-все увертывались с помощью игр, шуток, собраний, церемоний, тщательного игнорирования и скрытности? Чем было то великое снаружи, то нечто вроде огромного, ужасного, манящего и властного черного чудовища вне огней, вне движений и внешностей, что звало ее и бросало ей вызов: приди!