Отец Кристины-Альберты

Наступило время, когда суду пришлось обратиться к Кристине-Альберте с таким вот увещеванием: «Нос у тебя, Кристина-Альберта, просто огромен. Вероятно, он будет расти до конца твоих дней, как это водится за носами. И тем не менее ты готовишься очаровать и заворожить Тедди Уинтертона. Ходишь туда, где надеешься встретиться с ним. Суетишься и прихорашиваешься на манер всех дур. И как ты только ни грезишь о нем — всяческие мерзости. Ты рассиропилась из-за этого молодого человека вопреки тому, что тебе известно, каков он — плох, как ни взглянуть. Тебе нравятся его прикосновения. Сидишь, глупо на него таращишься и упиваешься. А он тобой упивается? Не пора ли тебе задуматься, Кристина-Альберта, куда ты идешь?»

И вот теперь суд заседал, и обвинение — обвинение, от которого не было защиты, гласило, что она намерена взять своего нелепого беззащитного папочку и водворить вместе с его глупостью, дурацкими книгами, смехотворными сокровищами, со всеми его мечтами и устремлениями, в ненадежную и враждебную студию Крамов не из-за смутной общей жажды Лондона, хотя на втором плане было и это, а из-за того, что студию навещал слишком уж неотразимый Тедди, из-за того, что именно там она познакомилась с ним, и упоенно танцевала с ним, и внезапно он ее поцеловал, и она поцеловала его. А затем он улестил ее разучить с ним танец и заставил прийти к нему в студию выпить чаю с ним и познакомиться с его сестрой — которая не пришла. А потом были новые встречи, еще и еще. Он был нахален, и обаятелен, и уклончив. Все ее существо пылало волнением из-за него. Теперь суд холодно и точно обличал перед ней уловки ее сознания, продемонстрировал, как мысли о Тедди, неотвязные, но не признаваемые, привели ее к решению поселиться у Крамов. Только теперь она призналась и обрела ясный взгляд на вещи. «Ты лгала себе, Кристина-Альберта, — объявил суд, — а хуже этой лжи не бывает. Так как ты намерена поступить?»

«Я не могу подвести Крамов. Они рассчитывают на нас». «Ты в скверном положении, Кристина-Альберта. Даже в еще худшем, чем мы полагали. Ты рассиропилась из-за Тедди Уинтертона. Почему не называть вещи своими именами? Ты влюблена. Возможно, с тобой случилось что-то страшное. Маленькие кролики весело снуют под живыми изгородями, и все дни для них одинаковы; они подергивают носишками и своими хвостишками, и вытворяют что хотят со своими лапками. Пока не приходит день, когда, зазвенев, петля силка затягивается на мохнатой ножке, и все, что ты делаешь после этого, уже совсем другое. Силок не дает тебе убежать, и приходится плясать вокруг него и пищать, если хочешь, пока не явится человек, поставивший силки. Так вот, что с тобой происходит? И из-за Тедди! Тедди, с его открытым лживым лицом!»

«Нет, — сказала Кристина-Альберта, — я его не люблю. Я была глупа, рассиропилась и растерялась. Я больше недостойна называться Кристиной-Альбертой. Но это еще не сцапало меня и не сцапает. Я вытащу папочку и себя. Присягаю и клянусь»…

«Хм!» — сказал суд.

4

Мистеру Примби казалось, что первый вечер, который он провел в своем новом жилище в Лонсдейлском подворье, был наиболее событийным вечером в его жизни. Одно впечатление теснило другое. Он никогда не страдал бессонницей, но когда он наконец улегся на своем раскладном ложе, то продолжал бодрствовать значительную часть того, что осталось от ночи (жалкий обрывок с унылым рассветом в середине), пытаясь разобраться в вышеупомянутых впечатлениях. Впечатления от новой обстановки, впечатления от Кристины-Альберты, впечатления от новых невероятных личностей — слоеный мармелад впечатлений.

Мистер Примби и Кристина-Альберта прибыли в студию, как и предполагалось, около половины четвертого, однако выехавший утром фургон с сундукам и мистера Примби, ящиками с его книгами и редкостями, а также с вместительным гардеробом покойной миссис Примби, который удалось-таки вырвать из когтей Сэма Уиджери, приехал почти в шесть. К несчастью, торговец мебелью на Бромптон-роуд, у которого мистер Примби приобрел шкафчик-витринку и длинный низкий книжный шкаф орехового дерева, доставил указанные предметы в студию накануне, и в Гарольде взыграла вся ненависть современного художника к воинствующему дереву. Они с Фей, а также пара друзей, забредших к ним, только глубокой ночью кончили красить их в глубокую ультрамариновую синеву, разбрасывая по ней золотые мазки и звездочки, как на наклейках вокруг горлышка бутылок «авилы», «цариста» и других подобных марок шампанского. Когда мистер Примби увидел дело их рук, он просто поверить не мог, что эта та же витрина, тот же шкаф.

— Полагаю, их можно вернуть в прежний вид, — сказал мистер Примби.

— Но посмотрите, как они ассимилировались с комнатой! — с жаром возразил Гарольд.

— Я имел в виду, если мы решим переехать, — сказал мистер Примби. — Я знаю, что это искусство, и здесь они гармонируют с остальным, но есть места, куда мне не хотелось бы переехать… то есть с этими вещами в их нынешнем виде. Вы даже не знаете, на что способно людское воображение.