Отец Кристины-Альберты

И мистер Примби увидел. Поппинетти был щуплым человечком, но тщательно скроил себя под Карузо, и большую компанию он встретил с любезностью дипломата и бурностью гейзера. Особенно учтив он был с мистером Примби — глубоко ему поклонился, а затем всякий раз, когда перехватывал его взгляд, отвешивал еще поклон с большой помпой. Он, казалось мистеру Примби, до конца их пребывания тут отходил во все более дальние углы ресторана, чтобы оттуда перехватить взгляд мистера Примби, поклониться и улыбнуться ему со все большего и большего расстояния.

Синьор Поппинетти как величайшее одолжение проводил компанию к малопривлекательному столу почти в центре зала и принял их противоречивые заказы, жестикулируя, как дирижер, тянущий оркестр через трудный пассаж. Мистер Примби хранил пассивность, но наблюдал, а вскоре уже ел макароны, запивая их терпким красным вином, название которого его лондонское ухо восприняло как «кегли». Кьянти.

Гарольд Крам проявил большую принципиальность в вопросе макарон.

— Чтобы ощутить вкус макарон, — заверил он мистера Примби, — необходимо наполнить рот целиком, утрамбовать, спрессовать. Резать макароны вилкой, как делаете вы, не менее жутко, чем резать устрицу. Это… это обезжизнивает их.

— Мне нравится их нарезать, — сказал мистер Примби с неожиданной твердостью. И принялся резать дальше.

— Иначе, — сказал он доверительно среброволосому мужчине, — я невольно думаю о земляных червях.

— Совершенно верно. Совершенно, — сказал среброволосый мужчина.

Гарольд самоотверженно служил наглядным примером. Его взыбленное лицо с извивающимися над подбородком макаронами походило на святого Георгия с драконом на английском соверене. Он ел со свистом. Длинные змеи макарон на мгновение повисали, а затем, втягиваемые каким-то непостижимым образом, уползали в его рот. Тедди Уинтертон и один новоприбывший из соседней студии подражали ему. Кристина-Альберта и Фей действовали с женской маскирующейся ловкостью. Однако мистер Примби был рад, когда с макаронами было покончено, хотя на смену пришла проблема, как есть яйцо на шпинате вилкой.

Но он не был душевно смущен, как мог бы в молодости. Он обладал savoir faire[3] зрелого возраста. В целом, обед в ресторане оказался ярким и приятным переживанием. Ему понравился даже едкий вкус этого кьянти. Это кьянти пили из очень больших рюмок, потому что оно было легким и дешевым, почти как пиво. Оно не пьянило, а только согревало рассудок и набрасывало приятную и убедительную нечеткость на вселенную, так что все Танбриджи бесповоротно становились Танбриджами, а тайные мечты и убеждения превращались в бесповоротную убежденность. Вскоре мистер Примби обнаружил, что может и хочет рассказывать о том о сем и намекать на еще более важные тайны, связанные с его коллекцией, — сначала седовласому мужчине, а также смуглой неряшливой девушке, которая сидела по другую его руку, которая пришла из соседней студии и чье имя было ему неизвестно; а затем и всем остальным, и когда подали птицу (птицу, которую мистер Примби видел впервые, а называлась она не то кролька, не то дейка), уже почти вся компания громко, бессвязно, воинственно — в обычной манере этой молодежи — обсуждала погибшую Атлантиду.

Никогда прежде он не рассуждал так свободно на эту тему. Прежде дома его удерживало полное и искреннее отсутствие интереса у покойной миссис Примби. И даже теперь он еще не был готов к категоричным утверждениям или парировать скептические доводы против в том, что касалось великого погибшего континента Золотого Века. Атлантида была местом и сутью его тайных грез в течение многих лет; он знал, что его сведения о ней были иного порядка, чем общеизвестные, — более интуитивными, мистическими, глубокими. С самого начала он держался оборонительно, не договаривал и темнил, как человек, который и хотел бы рассказать, но не имеет на то права.

Откуда он знает, что этот погибший континент действительно существовал?

— Кха-кха, — сказал он с легкой улыбкой причастного тайнам, — изучал его много лет.

— Но где доказательства? — спросила неряшливая девица.

— Их немыслимое изобилие, они не поддаются пересказу. Убедительнейшие. Самые разные. У Платона очень много. Незавершенный фрагмент. Множество книг написано. Много надписей в Египте.

— А какими они были? — спросила неряшливая девушка.

— Совершенно удивительными, барышня, — сказал мистер Примби. — Кха-кха. Совершенно удивительными.

— Философии, полагаю, пруд пруди? — спросил с набитым ртом молодой человек из соседней студии.

— То, что нам известно, лишь отрывки, — сказал мистер Примби. — Лишь отрывки.

— А как они одевались?

— Кха-кха. В одеяния. Белые одеяния. Очень величавые. Голубые… лазурные, когда творили правосудие. Это нам сообщает Платон.

— Летать они умели?

— В принципе. Но не практиковали.

— Автомобили? И все такое прочее?

— Если хотели. Но катаниям предпочитались медитации. Мы живем… в веке перехода, кха-кха.

— И затем все пшикнуло? — сказал молодой человек из соседней студии. — Ушло под воду и все такое прочее. Какое назидание!