Отец лжи

Ноготки впиваются в линию жизни. Кожа натягивается, слышен меловый скрип.

– Хочешь сказать, никто не провоцировал и не доводил?

– Нет. Как-то просто сорвался. Извините, больше не повторится.

Не верь сказанному, классная! Это обман, здесь Пальцы! При них нельзя! О, классная, подними же свой взгляд, посмотри как пещерны их лбы! Скажи, чтобы гонители ужались, перестали выступать вперёд упругой правой ногой, сдули руки и шеи, сложили уголки губ в улыбки, чуть расступились... скажи же! Скорее! Разве ты не видишь, что в классе завелись Пальцы!?

Классная занята ноготками. Это остаток её молодости, последняя гладкая часть уже рыхлого тела.

– Если есть проблемы, иди к психологу.

Но ведь проблемы у них!

– Это вас всех касается, слышите!? – классная недоступна для возражений, – В школе с начала года появился психолог! Он здесь для вас работает. Мужчина, между прочим! Общий язык найдёте. Почему к нему не ходите!?

Услышав про "общий язык", Гапченко осторожно касается Шамшикова. Тот прячет руку в карман.

– Я ходил к психологу, – гудит Копылов. Ему вторят остальные, – Мы тоже ходили, он нас сам вызывал.

– Значит мало ходили! Меня сегодня завуч отчитывал как девчонку! Хорошо ещё ворошить ничего не стали. Вы думаете, мне нравится за вас отвечать!? Марш отсюда! И чтоб я о таком больше не слышала!

Разнос как-то всех объединил. Тоша подмигнул Чайкину, Фил подбодрил Фурсу. В дверях возникает весёлый затор, Пальцы шутливо толкаются и на мгновение кажется, что теперь, когда каждый выместил свою злобу, всё будет по-прежнему.

В плечо прилетает сильный, не по игре, удар.

– Чё на меня не бросился? Зассал?

Копылов думает, что причина в этом. Он не видел, как Фурса гнул карандаш.

– Или на меня? – ухмыляется Чайкин, – Почему Толян? Он же меньше всех угорал. Выбрал самого слабого, да?

Услышь такое раньше, Фурса бы запротестовал, но сейчас он поник и выглядит безоружно.

– Нда-а-а... – высказывается Вова Шамшиков.

И только Антон Гапченко молчит. Не от сочувствия. От чего-то другого.

– Папику жаловаться побежишь?

Прилетает смачная затрещина. Одной драки мало, нужно две или три, чтобы бунт не приняли за случайность. Требуется вновь восстать, броситься с кулаками сразу на всех, может – умыться кровью, но показать, что насмешки дорого стоят.

Мимолётный порыв разворачивает к Пальцам. Они столпились у дверей, вплетая в себя понурого Фурсу. Теперь Пальцы будут использовать его как повод и как причину. Копылов тяжело обнимает Толю, чуть ли не пряча его подмышкой. С другого бока парня подпирает Шамшиков. В нём тоже проснулось что-то откровенное, опять не злоба и опять не ненависть, а какая-то пугающая безнаказанность. Любое гонение прежде всего безнаказанно, в нём нет внутреннего желания перестать и внешней силы остановиться. Оно будет продолжаться, пока не уничтожит жертву, не загонит её насмерть, не увидит всю её грязь и не презрит все её молитвы. Гонение – это не цель, а процесс, где важна неотвратимость преследования, его постепенность, когда жертва немеет от того, что ей негде скрыться. В сути своей это растягивание, мазохистское нежелание кончить, теребление себя и жертвы, фал – саднящий и оргазмирующий. Сладостно то приближаться, то отступать, чтобы надежда – сегодня вроде хорошо говорили – сменялась утешением – били не так уж и сильно. Пусть жертва верит, что нужно потерпеть до завтрашнего дня или года, ведь травле тоже нужно время, чтобы созреть. Её ужас не в закономерном конце, а в промежутке, в раскачке и амплитуде. Страшно – от чего к чему, страшен виток и всё больший замах. Все великие травли постепенны, они возникают из слухов и тревожных легенд, под которыми одно основание, имя которому – человек.

И вот они, очередные люди, гурьбой столпились вокруг огорчённого друга. Лет через двадцать они вспомнят, ужаснутся, покаются, скажут – зря, мы были молоды и не понимали, и, как ни в чём не бывало, продолжат ходить на работу и растить детей.

Но ведь всё понятно уже в пятнадцать лет. Всё ясно даже в девятом классе.

Под психолога отдали пустующий кабинет на четвёртом этаже. В самом конце коридора, заглушённая спортзалом, от любопытных глаз укрылась каморка. Дверь неплотно прилегает к косяку, и когда стучишь, она трясётся, грозя обрушить проём.

– Входите!

– Здравствуйте...

– Так-так, наконец-то. Долго же я ждал. Ну ничего. Присаживайтесь, прошу.