Отец лжи

Копылов остался стоять с пустой рейкой. Выглядел он беспомощно, как щенок. Когда оцепенение спало, Фил завизжал:

– Где Папик!?

– Хватит, – попробовал вмешаться Гапченко, – мы правда переборщили.

– Фил, успокойся, – добавляет Вова. Отличник боится, как бы психолог не донёс на него, – Я заснял.

– У голубятни забыли спросить... – цедит Копылов.

Тоша огрызается, он готов умереть за друга своя, но Шамшиков делает предостерегающий жест. Это замечает Толя Фурса, и смело встаёт рядом с друзьями. Тоша благодарно кивает. На троих Фил не кинется, хотя и обозлённо рычит. Наконец, он натыкается взглядом на Чайкина. Тот понимает без слов, и парни оглядываются, чтобы заметить там, в конце коридора, глаза, которые всё видели, запомнили и могли рассказать.

Ноги несут вниз, на безлюдные пролёты, хотя надо бежать на свет, к людям. Рейка с треском обламывается о спину, и бьёт в несколько раз сильнее, когда становится короче. Чайкин не использует кулаки, а с ухмылкой хватает за одежду, раскручивает и впечатывает в стену. Деревяшка, которая теперь как линейка, унизительно хлещет по щекам. Растрёпанный пятиклашка сбегает по лестнице и застывает, поражённый увиденным. Ему машут: проходи, ты маленький, за тобой ещё нет вины.

– Это что такое!? А ну прекратить!

Завуч появляется внезапно, снизу, из нелюбимого всеми кабинета. Устроив взбучку, она ведёт к классной. Ей тоже устраивают разнос – не уследили, распустили, не провели работу. Классная прячёт красные ноготки, иначе укажут и на это – там, после "А" и "Б", те же иерархии, тот же спрос. Женщина вяло огрызается: всегда неприятно, когда отчитывают перед теми, кого недавно строил.

– Я уже отправляла их к психологу!

– Так он же чудной! – завуч недовольна, она хочет в блаженные времена до всех компетенций, – В своём классе вы должны сами проводить воспитательную работу, а не перекладывать её на других!

Завуч осуждающе смотрит на классную, она – на Копылова с Гапченко, те – вбок.

На кого смотреть крайнему?

Старое, пережившее ремонт окно, схвачено изолентой. Завуч хлопает дверью, стекло дребезжит, и трещина незаметно выползает из-под синих полосок. В конце года изоленту переклеивают, и трещина ветвится новыми побегами. Когда-нибудь синему древу не хватит окна, и оно расщепит подоконник, затем стену и всю школу, пронзив небо растущими из ниоткуда молниями.

– И что теперь? – озадачены ноготки, – Родителей вызывать?

Чайкин с Копыловым переглядываются. На раскрасневшихся лицах ошалевшие улыбки.

– Да!!! Вызывайте родителей! – почти давится Фил.

– Вызовите, пожалуйста! – умоляет Чайкин.

– Всех троих! – пугает классная.

– Всех троих!!! – глаза Копылова превращаются в щёлки. Оттуда течёт.

– Чтобы завтра после уроков были как штык!

– Как штык!!! – регочут парни.

Как же хочется вернуться на тот лестничный пролёт, летать от стены к стене, и чтобы празднично шлёпала рейка. Что угодно, лишь бы не видеть, как Рома с Филом визжат при мысли о встрече с отцом.

– Мы увидим Папу! Мы увидим Папу!

Парни пляшут, взявшись за руки. Обиды забыты. Им больше нечего делить. Странно видеть, как соперники обнимают друг друга, когда им обоим пообещали приз. Счастья так много, что оно достаётся всем.

– Обязательно приводи Папу. Маму не надо, – уговаривает Рома, – хорошо? Мы очень хотим Папу.

Чайка шепчет влажно, весь дрожа, словно и не было позорной порки на лестнице. Резкий переход ободряет – на самом деле никакой травли нет, её не может быть, когда друг просит вот так искренне, боясь по-настоящему оскорбить. Ведь самые страшные оскорбления те, что бросаются наедине. На публике никто не принадлежит себе, там травля, но друг против друга ещё существует дружба, и, если Рома продолжит говорить, её позабытые правила наконец прояснятся. Нестерпимо хочется расплакаться, и тогда Рома улыбнётся, поймёт – он всё ещё чёрен, а значит насыщен, ёмок, глубок. Можно даже сменять на отца: забирайте, только верните Рому, тёмного и немного колючего, как заварка.

Но друг уже кем-то занят. Чайка заворожено смотрит вниз, и его смуглое лицо светлеет, словно видит восходящее солнце.

Навстречу поднимается отец. Он не стал раздеваться в гардеробе, поэтому в дублёнке кажется ещё больше и шире. Сбегающей второй смене приходится протискиваться, нюхать просаленную овчину.

– Здарова, орлы! – мужчина здоровается так, как научили в детстве. Он не знает, что так уже не говорят, и это первый стыд от отца в школе.