Отец мой шахтер (сборник)

– А вы? Что вы знаете? – зашептал Прибыловский, и из глаз его неожиданно брызнули слезы. – Что вы вообще знаете? – продолжил он уже на крике. – Разве это не правда? А как вы витрину в фотоателье разбили? Забыли? Зато я не забыл. Россия – ну и что? – Слезы буквально заливали лицо секретаря-референта, но он продолжал обличать: – Если сто раз за день не повторите «Россия», то не спите потом, наверно! Средство от бессонницы для вас – ваша Россия! Патрик еще не все сказал! А я скажу! Вы – дикарь! Поэтому вы рыбу руками едите! И в туалет вам все равно в какой ходить, грязный или чистый! Потому что – дикарь! И все вы здесь дикари! И никогда как люди жить не будете. Замухрышка… Да вы ногтя Патрика не стоите. А мы… Я… Я и Патрик… Мы с Патриком… Он мне не друг… Он мне больше чем друг! Я люблю его! Люблю! Слышите? И он любит меня! Для вас это дикость, потому что вы – дикарь! А мы с Патриком будем жить вместе! Во Франции! И, у нас будут дети – мальчик и девочка… Но вам это не понять. Никогда не понять. Вот и оставайтесь в своей России! – И, зарыдав в голос, закрывая лицо ладонями, секретарь-референт выскочил из кабинета.

Печенкин долго сидел в своем кресле, пытаясь осмыслить произошедшее, но это ему, кажется, не удавалось. Тогда он поднялся, стал думать стоя, но только развел руками.

Пребывая в состоянии оторопелого изумления, Владимир Иванович вышел из кабинета и чуть не наткнулся на секретаршу Марину. Печенкин поискал глазами, куда бы сесть, и медленно, осторожно опустился на край низкого кожаного дивана.

– Марин, а что, Прибыловский – голубой? – спросил он шепотом.

Секретарша улыбнулась улыбкой Джоконды и промолчала.

Владимир Иванович пожал плечами.

– Да мне-то в принципе все равно… Неожиданно просто…

И Печенкин ссутулился, втянул голову в плечи, спрятал ладони между колен и сделался вдруг маленьким и жалким.

Марина посмотрела на него сверху сочувственно и ласково, вздохнула и проговорила:

– Эх, Владимир Иванович, Владимир Иванович, ничего вы вокруг себя не понимаете!

Печенкин еще ниже опустил голову и мелко покивал, несомненно соглашаясь с таким о себе мнением. Казалось, он засыпал – как намаявшийся ребенок или уставший от жизни старик. Марина не двигалась, боясь его потревожить, но Печенкин вдруг сильно вздрогнул, встряхнулся, поднял голову и заговорил деловито-озабоченно:

– Значит, так, Мариночка…

В руках секретарши мгновенно оказались блокнот и ручка.

– Значит, так, – повторил Владимир Иванович и продолжил: – Мне… в кабинет… сейчас… водки… ящичек…

– Водки вашей? – спросила Марина, записывая.

– Любой, – кротко ответил Владимир Иванович и добавил: – Воды, и побольше… Любой тоже, только без газа… И это… соды питьевой, а то изжога что-то замучила… – Он замолчал, вновь задумавшись.

– Всё? – спросила Марина, и в голосе ее появилось то легкое раздражение, которое часто бывает у официантов, когда заказ бессмысленно затягивается.

Печенкин поднял глаза и внес в свой заказ поправку:

– Нет, водки, пожалуй, два ящичка…

Глава тридцать первая. ЭЙ, ЕСТЬ ТУТ КТО?

1

И все-таки они полетели на белоснежном своем красавце «фальконе» – отец и сын Печенкины, и это были счастливейшие, сладчайшие мгновения их жизни! Небесная твердь над головами потемнела, как синее стекло, а пшеничные квадраты полей внизу выбелились солнцем, и это зримое ощущение верха и низа настраивало на торжественный лад, радовало и веселило.

Они взяли с собой в дорогу еду, сперва насыщающую душу, а уже потом тело, еда эта лежала в беспорядке на столе: халва, вобла, конфеты «Мишка косолапый», вареная картошка и малосольные огурцы, кильки в томате, розовый зефир, копченая курица, хала с маком и жаренные в масле пирожки с повидлом. А еще они взяли с собой в дорогу два ящика пепси-колы, и, когда, встречаясь с воздушными потоками, их легкий «фалькон» вздрагивал, бутылки дружно и бесстрашно позвякивали.

– Летим, Илюха! – закричал Владимир Иванович и изобразил пальцами викторию или по-нашему козу. – Лети-им!

Они летели, и несомненность этого факта давала Печенкиным столько силы, что казалось, захоти они сейчас поменять местами небо и землю – сделают это играючи. Но хотелось другого. Илье хотелось другого, и Владимир Иванович хорошо понимал хотение своего сына, потому что сам хотел того же, но стеснялся в этом признаться. Однако и терпеть мочи больше не было, и, в последний раз глянув в сторону кабины летчика, Владимир Иванович решительно скомандовал:

– Пошли!

Илья благодарно глянул на отца.

И они пошли, слегка покачиваясь, к кабине летчика, положив друг дружке руки на плечи.

Потому, потому что мы пило-ты!
Небо наш, небо наш родимый дом! –

громко в ритме марша запел отец, и сын смущенно и счастливо засмеялся.

То, что сейчас между ними происходило, было не любовью отца к сыну и не любовью сына к отцу, – это было больше чем любовь, это была дружба, мужская дружба – самое ценимое Владимиром Ивановичем чувство.