Отец наших отцов

– Знаю-знаю. Он умер от удара ледорубом в живот. В дело пустили штуковину вроде этих. Уж не задаетесь ли вы, часом, вопросом, не я ли убийца? – Он скорчил гримасу. – Нет, тысячу раз нет! Хотя бы потому, что не пожелал бы превращать его в мученика. Убитых всегда подозревают в том, что они поторопились со своей правотой…

– Кто же, по-вашему, его убил? – перебил Конрада Исидор Каценберг. – У вас ведь есть своя догадка?

– «Ищите женщину!» Разве не это – лейтмотив любого полицейского расследования?

По словам Конрада, в жизни покойного не было недостатка в женщинах. Он назвал, в частности, некую Соланж Ван Лисбет, поклявшуюся отомстить Аджемьяну, когда тот ее бросил.

Лукреция Немрод вспомнила, что это имя фигурировало в списке членов клуба «Откуда мы взялись?». Однако ей не терпелось прояснить кое-что еще.

– Перед вами мы побывали у профессора Сандерсона. Там мы подверглись нападению обезьяны. Как вы считаете, способна обезьяна атаковать человека?

– В естественном состоянии – нет. Но дрессированная – вполне.

– Вы умеете дрессировать человекообразных обезьян?

– Очень жаль, но я их друг, а не наставник. Не то что доктор Ван Лисбет: та устроила в своей клинике школу для приматов. Там есть конголезские шимпанзе бонобо – самые умные человекообразные, стоящие ближе всего к людям. Они выкидывают поразительные штуки! Обязательно полюбуйтесь на них в ее клинике «Мимоза».

Он схватил Лукрецию, записывавшую в блокнот название клиники, за плечо. Та почти не отреагировала на эту фамильярность: она привыкла к тому, что мужчины пользовались любым предлогом, чтобы ее потрогать.

– Откуда мы взялись, мадемуазель? Мы все – откуда? А я? Это настолько важный вопрос, что тот, кто сможет дать на него оригинальный ответ, тут же приобретет колоссальную славу. Ничего удивительного, что в погоне за этим ответом некоторые перегибают палку.

После этих слов профессор Конрад посмотрел на часы, извинился перед собеседниками и поспешил назад к своим подопечным.

Лукреция Немрод и Исидор Каценберг решили сами продолжить осмотр Музея естественной истории.

Снаружи тем временем уже смеркалось. Но здесь, в старом здании с современной электронной вентиляцией, при свете десятков ламп дневного света, приближение ночи осталось незамеченным.

29. Прожорливая ночь

Стая не успела соорудить настоящую стоянку, и все знают, что через несколько минут темнота обернется кошмаром.

Чем больше меркнет свет, тем шире становятся их зрачки, тем выше поднимаются веки: надо успеть воспользоваться даже последним отблеском. Каждый старается как можно надежнее устроиться среди ветвей.

ОН лезет вверх, на самые тонкие ветки. ОН вспугивает сов. Вот и верхушка дерева. Бывают вечера, когда ему хочется одиночества. По неведомым ему причинам присутствие рядом других необязательно, чтобы прогнать страх.

Ночная тьма становится еще непрогляднее, еще холоднее. Стая тонет в густых потемках. Этого она боится сильнее всего. Если бы можно было разглядеть каждого в отдельности, возникла бы сгорбленная, перепуганная, полная тревоги фигура. Чем глубже в ночь, тем оглушительнее делается ропот джунглей.

Зрение становится бесполезным, зато чрезвычайно обостряется слух. Уши у всех стоят торчком. Сначала они слышат гул, треск, стрекот: это насекомые-самцы призывают своих самок. Разномастные кузнечики, ночная мошкара… Эти не представляют опасности.

Но сквозь поднятый насекомыми шум пробивается хриплое дыхание. Все члены стаи знают: опаснее всего те, кто дышит громче всех. Самый лютый страх вызывают леопарды, чудовищные кошки, внезапно запрыгивающие на ветки и утаскивающие братьев и сестер.

Стая не умеет видеть в темноте, поэтому ощущает себя беспомощной перед этой угрозой. Потому-то ОН и залезает чаще всего как можно выше. Там ему не грозит нападение леопарда.

Все ждут – чего?

Кричит сова. Всех бьет дрожь. Совы – глашатаи торжества ночного народа над дневным. На ЕГО заросшую макушку падает вдруг летучая мышь, маленький кровосос. Недостаток верхних ветвей дерева – такие вот встречи с летучими мышами. Мелкое чешуекрылое запутывается в его шерсти. ОН хватает его, ломает плечевые кости, складывая крылышки, потом длинные пальцы. Получается комок, который ОН отправляет себе в рот. Это тягучая, как смола, еда, зато неплохая на вкус. Ему становится не так страшно. Летучая мышь безнадежно трепыхается между его языком и небом, потом стихает, и влажный язык проталкивает ее дальше в глотку.

На вопрос: «Что лучше – жить, чтобы есть, или есть, чтобы жить?» – летучая мышь ответила бы, наверное, что предпочитает выжить, а не быть съеденной, но отвечать уже поздно.

Стая пытается уснуть, но при этом не теряет бдительность. Все знают, что накопленная за день усталость требует отдыха, но не упускают из виду того, что, унесшись в страну грез, станут уязвимы.