Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Потом я ему задал вопрос: «Юрий Витальевич, а откуда ты все это знаешь? Ведь подобные вещи не могут быть выражены в словах, сказаны профанным языком, то есть эти вещи можно только ощутить, но их невозможно передать вовне». Он ответил: «Конечно, я многие условности нарушаю, но все равно время пришло обо всем объявить». Что он улавливает эти вещи интеллектуально, интуицией, это одна из категорий. Я говорю: «Ну а как это словами можно выразить?» — «Ну, как-то приходится это словами выражать, хотя я, конечно, понимаю, что это невозможно». И про рассказы он говорил то же самое: «Иногда я и сам не понимаю, о чем я написал. Я пишу, в голове что-то вертится, но я не могу это объяснить обычными словами. Я только отдаленно могу выразить текстом, что за мысль у меня».

— Мне это как раз больше всего нравится в прозе Мамлеева, — встреваю я. — Например, в рассказе «Баня» есть одна совершенно непонятная деталь, когда сын говорит отцу-банщику: «Давай только сегодня без мокрых кошек!» Дальше происходит вся эта дребедень на несколько страниц, а заканчивается тем, что этот банщик выходит на улицу и отгрызает голову мокрой кошке. Понятно, что это не животное-кошка. Это что-то из некоего иного мира пришло, что-то, что невозможно описать словами, и Мамлеев для удобства называет это мокрой кошкой.

— Да, — соглашается Бондарчук. — Баня — это же проход в инфернальные миры, грязное место. Недаром там обитает в народном фольклоре такое существо — банник, один из самых злобных низших духов, гораздо злее домового или овинника. А вот, кстати, из ранних мамлеевских рассказов мне «Счастье» нравится. Там выводится такая формула: «Что есть счастье? Счастье — это довольство, и чтоб мыслей никаких». По сути, это ведь формула инфернального существования. Это очень зловещие слова, хотя рассказ, в принципе, кажется безобидным. Там два алкаша спорят. И в некотором смысле он намного страшнее, чем «Лицо» или «Чарли», в своей обыденности. Те же «Шатуны» — это действительно путешествие за ужасом и фактически вычленение из ужаса неких ответов.

— Но при этом смерти он вроде не особо боялся, — замечает Канаев.

— А бытовые страхи были очень сильные.

— Ну, вернее, они были почти одинаковые: страхи мелких бытовых неурядиц и страх смерти. Они для него не сильно отличались.

— Смертельная болезнь и засоренный унитаз примерно на одном уровне, — подытоживает Бондарчук. — Не будь он пугливым в бытовом плане человеком, боящимся жизненных неурядиц, жены (иногда панически), не было бы этих пробоев по ту сторону, поскольку страх перед женой был иногда сильней, чем страх перед бездной. В этом смысле роль Маши, конечно, неоценима.

— Без нее он бы захирел, дожил бы до пятидесяти — шестидесяти.

— Он просто спился бы к концу семидесятых.

— Или в дурку попал.

— Ну, он и уехал-то, как он рассказывал, из страха перед дуркой. Говорил: «Меня не посадят. Сажали за политику, а у меня политики не было». Он реально боялся, что окажется в дурке и там из него овоща сделают.

— Тем более что папа его в лагерях оказался, да?

— Маша рассказывала, что и у нее отец тоже оказался в тюрьме, по сути, по глупости. Эта история тебе известна?

— Нет, неизвестна, — признаюсь я и говорю абсолютную правду.

— Он хорошо знал немецкий язык, а в СССР приехала какая-то делегация из Германии…

— Английский, — попытался поправить Бондарчука Канаев.

— Немецкий, немецкий! — настоял Бондарчук. — И он стал с этими немцами разговаривать. Год был то ли тридцать восьмой, то ли тридцать девятый. И вот кто-то увидел, как он разговаривает с иностранцами на их языке, который никто не понимает, а поскольку вокруг люди творческие, сразу на него несколько доносов поступило. Ну и умер он в тюрьме. Я как-то спрашивал, почему у нее все-таки отчество Александровна. Говорит, отца ее мать звала Сашкой, хотя он и Шараф. Помню, мы как-то в шутку сказали Мамлееву: «Юрий Витальевич, а давайте ее убьем».

— Он так испугался! — смеется Канаев.

— Насчет страха и ужаса. Я сегодня открыл наугад «Шатунов», — вспоминаю я, — зачем-то схватил с полки, когда выходил из дома, и увидел совсем другую книгу, не про куротрупа, сошедшего с ума от страха смерти. Мне попалась сцена, в которой, наоборот, Падов идет на кладбище, чтобы отдохнуть от ужаса жизни.

— Саша Грушицын рассказывал, как он на могилке спал? — спрашивает Канаев, все подливая мне свою таинственную смесь обжигающих напитков.

— На чьей?

— Ну, на Рогожском кладбище. Он рядом там в вузе работает. И как-то перепил сильно и прикорнул на могилке. Да, некоторые герои Мамлеева так лечатся от страха смерти.

Вспоминает Алексей Смирнов (фон Раух):