Отец убийцы

— Вам ведь известно, господин Кандльбиндер, — сказал Рекс, — что я не желаю видеть в своей школе никаких политических значков.

Он отбросил всю притворную вежливость, обратился к штудиенрату уже без всякого «господина доктора».

— Я постоянно напоминал об этом ученикам, — возразил Кандльбиндер.

— Цэ-цэ-цэ! — Рекс нашел наконец случай пустить в ход свое знаменитое, пресекающее всякий разговор прищелкивание — словно кнутом взмахнул. — В таком случае я снова объявлю об этом у Черной доски. Все почему-то приходится повторять. Итак-никаких политических значков! — провозгласил он. — Вообще никаких значков! Запомните это!

Звучит убедительно. Стало быть, он имеет в виду не только свастику Хуго, когда запрещает ношение политических значков, вообще всяких значков. Хотя свастика наверняка его особенно раздражает, думал Франц, потому что он видит в ней причину ссоры со своим сыном, смертельной ссоры, как говорит отец. Они не встречаются друг с другом, старый и молодой Гиммлеры. Впрочем, Франц сомневается, что сын сбежал из дома только потому, что выбрал свастику. А может быть, он потому и выбрал свастику, что старик донял его и ему с ним стало невмоготу.

Но Рекс тут же обосновал свой запрет на ношение значков.

— Если я потерплю вот это, — заявил он, снова указав на пустой лацкан пиджачка Хуго, — то ничего не смогу сделать и с тем, кто придет в школу с советской звездочкой. Конечно же, — добавил Рекс, — он сразу с треском вылетит из школы.

Ясное дело, подумал Франц. При виде советской звездочки Рекс не просто бы сказал: «Сними ее!», тут уж он заговорил бы другим тоном. Хотя в классе — нет, во всей школе — Франц не знал никого, ни одного ученика или учителя, в ком можно было бы заподозрить большевика. Таких просто не было. Как Рекс вообще мог вообразить себе что-либо подобное! Ну да он ведь думает обо всем.

Апостолов свастики в школе было немало, но было и несколько евреев, в младшем «Б» учился Бернштайн Шорш; Шорш Бернштайн был замечательным парнем, зимой он ходил с ними на лыжах и научил нескольким отличным приемам, например налеплять кусочки кожи на поверхность скольжения, чтобы подъем давался легче, а как он совершал спуск с Браунэка, такого крутого и притом узкого, — просто высший класс, этот Шорш Бернштайн вообще не походил на еврея, кстати, его родители такие же немецкие националисты, как почти все другие родители; Франц однажды рассказал об этом отцу, и тот заметил: «Да-да, бывают и порядочные евреи, но ты все равно остерегайся их»; однако тут Франц не понимал отца, это же чистейшая бессмыслица, старый Бернштайн в мировую войну был фронтовиком, как и отец Франца, у него тоже Железный крест I степени, Франц не видел причины остерегаться Шорша Бернштайна, когда они шли, взмокшие от пота после спуска, по улицам Ленгриса и тот объяснял ему преимущества своего старомодного крепления. Может быть, молодой Гиммлер изменил бы свое мнение о евреях, встречайся он чаще с такими евреями, как Шорш Бернштайн? Франц считал это возможным, желал бы этого, потому что симпатизировал молодому Гиммлеру, хотя и не знал его; сын, который удрал от этой старой, заигранной и исцарапанной сократовской пластинки, чего-то стоит. Францу только не нравилось, что он примкнул к этому антисемиту, господину Гитлеру, словно тот может стать ему новым отцом; Франц видел фотографии Гитлера-такие лица его не интересовали. Лицо тупого и посредственного человека. Тут уж Франц был на стороне старого Гиммлера, не терпевшего свастики в Виттельсбахской гимназии, — он ведь не мог допустить, к примеру, чтобы Хуго Алеттер и Шорш Бернштайн подрались. Согласен, он слишком резко напустился на Хуго, хотя в школе предостаточно апостолов свастики, но с ними он связываться не хочет, а предпочел привести аргумент с советской звездочкой, против которого никто не мог возразить, он как бы прикрылся, желая свастикой уравнять какой-то особый счет.

Внезапно мысли Франца Кина замерли — рука, только что указывавшая на Хуго Алеттера, опустилась на плечо Франца, и Рекс спросил:

— Ну, Кин, а как обстоит с твоим греческим? — Он сделал ударение на слове «твоим».