Отец убийцы

Франц нерешительно подступился к этому длинному слову. Ему мешало то, что, пока он медленно рисовал на доске букву за буквой, Рекс поучал класс:

— «Epaineisthai» — это и есть инфинитив, о котором толкует грамматика. «Это славно — восславлять страну», — перевел он, находчиво ввернув пришедшую ему в голову аллитерацию. — Это так же, как в немецком. Не понимаю, почему ваш учебник представляет дело так, будто греки делали с грамматикой что-то несусветное.

— Нет, господин директор! — вдруг заявил о себе возмущенным голосом Кандльбиндер.

До сих пор класс частью равнодушно, частью насмешливо смотрел, как их классный наставник молча мирился с тем, что Рекс, вместо того чтобы наблюдать, стал вести урок, и Кандльбиндеру не удалось блеснуть в роли учителя — он стерпел это без сопротивления, но своей неуместной, по мнению Кандльбиндера, критикой учебника по грамматике Рекс преступил все границы, с этим нельзя, невозможно примириться. Смотри-ка, подумал Франц, Кандльбиндер встал на дыбы; он с интересом наблюдал, как специалист в учителе восполнял то, что природой ему не было дано: он обрел способность противоречить своему начальнику.

— Нет, господин директор, — сказал Кандльбиндер, и прозвучало это не только возмущенно, но чуть ли не оскорбленно. — Грамматика ставит здесь только задание: перевести немецкую наречную форму «достойно» на греческий. И она хочет сказать, что прилагательное, употребляемое как обстоятельство цели, в греческом требует инфинитива, в то время как в немецком мы вполне могли бы воспользоваться и другими возможностями.

Он торжествующе подчеркнул «могли бы»-этот, как ему казалось, последний и самый убедительный аргумент в цепи его доказательства.

— Вы так думаете? — ответил Рекс. Он говорил кротко, в тоне осторожного сомнения. Он помолчал, затем голос его стал прямо-таки елейным: — Боюсь, господин коллега, здесь не место для спора о различии между «наречным» и «наречием». Ведь тогда наша беседа вышла бы за пределы этого вопроса. Не так ли, господин доктор?

Франц написал наконец тот инфинитив, о котором шла речь, и повернулся. Он переводил взгляд с Рекса на классного наставника — Рекс чувствовал себя победителем, а по Кандльбиндеру было видно, что он борется с собой: продолжать спор или придержать язык. Является ли слово «axia» наречием или наречным во фразе, которую Франц с таким трудом, но все же кое-как, хоть и с подсказкой, нацарапал на доске? Ему, Францу Кину, совершенно наплевать, лишь бы только спор между обоими учителишками продолжался, хорошо бы до конца урока, пока резкий звонок в коридорах гимназии, словно по волшебству, не положит конец этому кошмару.

Но Рекс прервал дискуссию со штудиенратом, заявив:

— Оставим! Все равно они будут проходить этот материал только в пятом классе.

Он снова повернулся к Францу, посмотрел, качая головой, на написанное им eireiveiCTvei, подошел к доске, взял с полочки под доской тряпку, еще влажную после того, как ею пользовался Вернер Шрётер, стер «е» после «pi» и «theta», вписав вместо них «а», после чего в смеси разных почерков — неровного и вялого Франца Кина и строгого, уверенного старого Гиммлера — на доске предстало правильное eiroaveur amp;ca.

— Я ведь отчетливо произнес смену в слогах «ai» на «ei», — сказал Рекс. — Но кажется, ты не способен даже и слушать. Ты, — сказал он, подчеркнув это «ты» тоном, в котором безошибочно угадывалось намерение уже сейчас исключить Франца из класса, из сообщества его одноклассников, — ты не перейдешь в старшие классы.

Франц, хоть и едва заметно, пожал плечами. Последние минуты он больше не потел, скорее ему стало зябко. Рекс, значит, отказался от него. Не исключил, как Грайфа, для этого я не дал ему повода, думал Франц, да я ведь и не строптив, как Грайф, но он отказался от меня. Хорошо, что он отстанет от меня с этим экзаменом и вызовет к доске другого. Если я все равно остаюсь на второй год, ему незачем сейчас меня экзаменовать.

— Нет, не стоит восславлять Франца Кина, — сказал Рекс.

Неостроумно, подумал Франц, но так задумано. Он и выискал-

то эту фразу, чтобы, перевернув ее, ею меня колошматить.

Рекс снова оглядел доску.

— А ведь ты можешь, когда захочешь, — сказал он. — Но ты не хочешь.

Это утверждение тоже не ново для Франца. Он регулярно слышал его от отца и всех своих учителей. Оно опостылело ему донельзя. Чушь, думал он, чушь, чушь, чушь. Если они правы, почему же никто не спросит, почему я не хочу?

Я сам этого не знаю, подумал он.

Неприятно, что Рекс все не отставал. Вместо того чтобы движением руки отправить его наконец на место, он спросил:

— Задумывался ты, собственно, когда-нибудь, кем хочешь стать?

— Писателем, — сказал Франц.

Рекс оттолкнулся от кафедры, на которую облокачивался. Он выпрямился и уставился на Франца.

Он просто остолбенел, подумал Франц. Вот уж чего он не ожидал. Он думал, я опять ничего не скажу, буду только молча таращиться. Но я ему сказал, что хочу стать писателем, потому что это правда. Не хочу стать никем другим, только писателем.