Отец. Жизнь Льва Толстого

«Я уважаю Эдисона, — говорил он. — Он не дал ни одного изобретения для военных целей».

Отец продолжал работать над «Кругом чтения» для второго издания, Гусев помогал ему. Я переписывала его статьи: «Закон насилия и закон любви» и новую статью «Всему бывает конец».

В начале января 1908 года поднялся вопрос о праздновании юбилея отца и в Петербурге образовался Комитет почина по организации этого чествования. В Комитет вошел целый ряд профессоров, общественных деятелей, писателей — Бунин, Боборыкин, Андреев — председатель первой Государственной Думы Муромцев. Председателем Комитета был избран Максим Ковалевский, вице–председателями — В. Короленко и И. Репин, а секретарем Михаил А. Стахович. Комитет приступил к работе.

Были приглашены 40 делегатов от печати и решено было созвать всероссийский съезд для выработки плана чествования. Московская и Петербургская городские думы предполагали провести ряд постановлений гуманитарного и просветительного характера в честь Толстого. Многие провинциальные города горячо отозвались на призыв Центрального Комитета.

Правительство — Министерство внутренних дел — не дремало, и через губернаторов и жандармские управления приказало обратить «особенно пристальное внимание… к прекращению всяких попыток к использованию со стороны неблагонадежных элементов населения настоящего события в целях противоправительственной агитации, каковые попытки тем более возможны, что проповедуемые гр. Л. Н. Толстым идеи представляют для подобной агитации самый широкий простор».

Мысль о праздновании юбилея Толстого нашла отклик и в других странах мира: в Англии, где открылась подписка на специальный Толстовский фонд, во Франции и Германии. Заявления поступали также из Индии, Японии, Канады, Новой Зеландии.

Весь этот шум, статьи в печати, приготовления — были неприятны отцу, они нарушали то сосредоточенно–религиозное настроение, в котором он находился: подготовления к смерти, борьбы со своими грехами и окружавшим его злом. Но последним толчком к решению отца послужило письмо его давнишней знакомой, старой княжны Марии Михайловны Дондуковой—Корсаковой, которая писала моей матери, что чествование человека, разрушающего веру православную, оскорбит православных людей. Отца тронуло это письмо.

«…Готовящиеся мне юбилейные восхваления мне в высшей степени — не скажу тяжелы — мучительны, — диктовал отец письмо княжне на Эдисоновском диктофоне. — Я настолько стар, настолько близок к смерти, настолько иногда желаю уйти туда, пойти к Тому, от Кого я пришел, что все эти тщеславные, жалкие проявления мне только тяжелы. Но это все для меня лично, я же не подумал о том… какое впечатление произведут эти восхваления человека, нарушавшего то, во что они верят… Постараюсь избавиться от этого дурного дела, от участия моего в нем, от оскорбления тех людей, которые, как вы, гораздо, несравненно ближе мне всех тех неверующих людей, которые, Бог знает для чего, для каких целей, будут восхвалять меня и говорить эти пошлые, никому не нужные слова. Да, милая Мария Михайловна, чем старше я становлюсь, тем больше я убеждаюсь в том, что все мы, верующие в Бога, если мы только искренно веруем, все мы соединены между собой, все мы сыновья одного Отца и братья и сестры между собой… Теперь же прощайте. Благодарю вас за любовь и прошу вас не лишать меня ее». И голос отца задрожал от волнения и сдерживаемых слез.

И не откладывая, обрадовавшись поводу к прекращению всех приготовлений к юбилею, отец продиктовал письмо М. А. Стаховичу, как секретарю Комитета.

«…Вчера получил письмо от княжны Дондуковой—Корсаковой, — говорилось в этом письме, — которая пишет мне, что все православные люди будут оскорблены этим юбилеем. Я никогда не думал про это, но то, что она пишет, совершенно справедливо. Не у одних этих людей, но и у многих других людей он вызовет чувство недоброе ко мне. А это мне самое больное… Так вот, моя к вам великая просьба: сделайте, что можете, чтобы уничтожить этот юбилей и освободить меня. Навеки вам буду очень, очень благодарен. Любящий вас Лев Толстой».

Кроме того, отец написал письмо в газеты, которое напечатано не было, но которое отец просил Н. В. Давыдова огласить на заседании Комитета.

Толстовцы разделяли мнение отца. Бодянский написал Гусеву:

«Написал свое мнение, как надо праздновать юбилей Льва Николаевича. Но газеты не поместили. Написал, что согласно с законами, а потому и принятой правде, Льва Николаевича следовало бы посадить в тюрьму ко дню юбилея, что дало бы ему глубокое нравственное удовлетворение. Эту мысль я несколько развил и подкрепил доказательствами…»2

«Как меня восхитил Бодянский! — сказал за завтраком отец. — Действительно, это было бы мое удовлетворение. Я на днях думал: чего я желаю, и ответил: ничего не желаю, кроме того, чтобы меня посадили. Я ему сказал в фонограф ответ… Действительно, ничего так вполне не удовлетворило бы меня, и не дало бы мне такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму, … вонючую, холодную, голодную…»3