Отголосок: от погибшего деда до умершего

Я развела руками, не зная, как на это реагировать, надо воспринимать это как абстракционизм с национальным колоритом. Вдруг Марат расхохотался, на него обернулись несколько человек. «С чего тебя так разобрало?» «А я представил себе твое резюме. Ты у нас кто – LL.M? [7] »«Нет, бери выше, я – Ph.D [8] ». «Еще лучше, вижу как ты описываешь свое образование, места работы, указываешь свои научные разработки, возможно, авторство или соавторство книг. И отдельной строкой под графой «другое» не без тщеславия отмечаешь, что ты – почетный преподаватель Первой музыкальной школы имени Лятошинского (г. Житомир)». Он умел рассмешить. Когда мы отсмеялись, я заметила, как от толпы людей отделился мужчина, вспомнилось, что и в церкви он держался в сторонке. «Кто это?»

«Где?» Я показала. «А, вижу. Это Финка». «Странное имя». «Это не имя, это прозвище. Зовут его Сергей, а Финка он потому, что отсидел семь лет за поножовщину, теперь вот вернулся в родные места». «Понятно. Все его боятся». «Еще чего. Здесь, как минимум, в пяти семьях такие отсидевшие есть. С Финкой другой феномен. Он, понимаешь ли, после отсидки не стал пить, девок портить, резню и драки устраивать, на второй срок не подписался, он начал работать. У него большое хозяйство. Куры, индейки, кролики, свиньи, гуси. Так он их режет, а не людей. Целыми днями пашет, спину не разгибает, в другой поселок в магазин выпивать не ездит, пропащий человек». «Почему же пропащий? Гордиться надо, он – победитель, разве нет?» «Не все так просто. Вот у Петра сын над родителями издевается, все деньги забирает. У Елены муж забивает ее до полусмерти раз в месяц, Петричихин уже третий раз сидит, и это нормально». Я изумленно молчала. «Нормально, потому что это логично, естественно, понятно. А Финка ведет себя неестественно. Его же приезжим можно как образцовый пример приводить. Односельчане бесятся. Как же это? Оно ж сидело, оно ж бандит. Вот такие кружева, как любит говорить тетя Оля».

Кто-то коснулся моего рукава. Тетя Оля. «Пойдем к Орыське угощаться, поговоришь с ней, если получится». По дороге тетя Оля рассказала об Орыське. В войну та осталась сиротой, было ей семнадцать. И ходили к ней все, потому что она не понимала, как это можно отказать. Даже шлюхой ее никто не называл, потому что она все так делала, будто бы лечила. Орысечка-сестричка. Ребят из УПА она называла «свои», советских солдат – «наши», немецких – «другие». Все ей жаловались, она всем стелила и под всеми стелилась, но греха на совести у нее не было. Кормила всех, все отдавала. Бывало, и били Орысю, но побои ее характер не изменили. Чирикает что-то, как насекомое или птичка, голоса не повышает, стонет потихоньку, вот и не стеснялись ее ни свои, ни наши, ни другие. Кто хотел – издевался, кто хотел – жалел.

Разговора с Орысей не вышло, плакала она, то ли от того, что вспоминала что-то, то ли от того, что вспомнить не могла. Деда по фотографии вроде бы не узнала. Зато тетя Оля сказала, что дед очень «видный мужчина и выглядит лет на тридцать». Домой шли притихшие, я заметила кусты у забора тети Оли, неровные, неухоженные. «У вас секатор есть?» «Все у нас есть. Зачем тебе?» «Кусты подстригу». «Сегодня – грех, а завтра и нужды не будет, их или Федорович, или Васильевич подравняют, завалятся в них, когда хаты свои искать будут. Нельзя кусты трогать, а то поранятся эти черти старые». Я засмеялась. «Все равно обрежу, и цветы ваши тоже». «Делать тебе нечего. Проведай лучше могилу деда, тут никто не дает рушить, когда-никогда матюк напишут, так все уберут быстро, чтобы было чистесенько. Сама увидишь. А теперь я вас оставлю». Тетя Оля остановилась у какой-то хаты. «К Семеновичу?» – проявила смекалку я. «Все что нужно, она и без тебя понимает», – кивнула в сторону Марата тетя Оля.

Вернулись домой, хата на меня не давила. Хотя я впервые видела столько икон. От такого количества святости мне должно было бы стать нехорошо, мы когда-то говорили об этом воздействии с Манфредом, но здесь все воспринималось уместно. «Удалось помолиться в церкви?» – спросил Марат. «Да. Я не знаю, как правильно. Но я и прощения просила у твоей бабушки, у моего деда неприкаянного, я ведь совсем его не знала. У твоего народа. У твоих народов, то есть…»

«Я тоже просил прощения. И для немцев тоже, потому что нельзя вас вечно упрекать, не по-людски это. Знаешь, вы – уникальная нация. Вы все раскапываете о себе. Вот как ты». «Моя семья не в восторге. А я, возможно, цепляюсь за надежду, что дед понял, исправился, успел умереть другим, понимаешь?» «Да нет. Я видел, сколько вы фильмов снимаете о Гитлере, сколько фотовыставок проводите, книги, мысли, документалистика. Вы хотите все прояснить, вытащить на свет Божий. Вы вытаскиваете на поверхность – клады, трупы, грязь, кости. Мы все закапываем еще глубже. Клады еще можно извлечь, за них деньги обещаны, а все остальное – спрятать, забыть, вычеркнуть. Это происходило не с нами, поэтому мы в этом не виноваты. А вы научились жить со страшным грузом». Я не знала, что ответить на это.