Отходняк после ящика водки

Романова на шутки не отвлекалась, она продолжала о серьезном:

– Тебе отдельное спасибо за твой внутренний мир.

Пьяные орали кругом, но она продолжала говорить:

– Спасибо тебе как писателю и как мужчине.

Выпили. После короткой паузы и звона посуды Гринберг продолжил разговор об источниках своего творчества:

– Секс занимает в сутках 1/1000 процента по времени. Неужели это справедливо, что такое мизерное количество времени, которое мы отдаем этой пагубной страсти, столько сил отнимает от реальной жизни? Мечты, поступки, необходимость ехать за туманами или в Нижний Новгород ебать кого-то? Нет, не надо придавать этому слишком большого значения… Это очень неправильно.

Разговор плавно перетек на тему любви.

– N. (один ньюсмейкер) в любом притоне имел скидку 80 процентов. Его узнавали! И вот, помню, гуляли мы с ним в одном публичном доме. Он лежит на кровати усталый, похмельный, беззащитный такой, без трусов… Эти твари (проститутки) сначала вели себя пристойно, а потом начали торговаться. Ну каково? Такой человек! Попросили мы у них скидку, а они говорят: «Дядя, иди на хуй, у нас свои проблемы».

В обсуждение темы проституции включилась единственная на этом обеде женщина – Ольга Романова. Все удивились: она-то что может сказать? Но она смогла:

– Выпивали мы как-то в серьезной компании, с олигархами, и те наняли кучу проституток. Дали им денег, выпивали с ними, болтали, а ебать не стали. И те обиделись. Я удивилась: чего обижаться, когда деньги заплачены? Те мне говорят: «Вот вы кто? Журналистка? Вот если бы ваши статьи покупали и не печатали, как бы вы себя чувствовали?»

– Оля, ты б им сказала, что они могут после отработать, мы б их вызвали.

– Не догадалась я! А они мне, кстати, так понравились! Такие красивые девки!

Кох:

– Оля! Ты настоящий писатель, тебе уже девушки нравятся.

Орлов:

– Да-да. Я это понимаю. В поселке художников на улице (далее он дал точный адрес) был публичный дом. И вот мы с ребятами сидим в кафе «Слимз» и видим: идет мимо знакомая проститутка из этого заведения и плачет. Мы говорим: «Что такое? Иди к нам, выпей». Она подошла, выпила и говорит: «Не поверите! Есть такая игрушка, тамагочи, ее надо покормить, поиграть с ней, а то она умрет. Я пошла с клиентом наверх, а пора было как раз кормить. И я сказала: «Девки, покормите игрушку, вот видите, надо эту кнопку нажать». А эти проститутки не покормили! Я же их просила! Что, трудно? Вот я б тебя, Орлов, попросила б, – тебе трудно было б»? Мне – нет. Потом они отмечали девять дней, как тамагочи умерла. А потом мы к ним зашли 31 декабря, и они говорят: «Какие вы все на Новый год женатые!»

Мы дали водителю денег, он привез елку, девять тортиков и дешевого молдавского шампанского. Я их иногда встречаю, тех девок, и они говорят: «Старик, мы тот Новый год никогда не забудем! Вы про нас вспомнили. А то б мы сидели в комнате и смотрели на этот бильярд, на этот диван, который нам не мил». Они спрашивали: «Почему ты ту выбрал, а не меня? Что, платье не то?» Дело не в сексе и не в деньгах, у них реально там каждый раз как конкурс красоты. А как ебутся!

– Я поехал как-то в Андалусию, а там русские бляди.

– Утечка мозгов – и даже того почище.

– Они так нам обрадовались. Потому что испанцы за один прием должны два раза кончить. А русским достаточно одного раза, и можно поговорить.

Свинаренко:

– Можно сказать тост?

Гринберг:

– Только без ксенофобии, пожалуйста.

– Ну ладно, про ксенофобию на этот раз не буду, тем более вы и так знаете, что я могу про нее сказать. Я про другое. Про то, чем хорош Гринберг. Мне кажется, ни у кого мы не видели такого трепетного отношения к литературе, как у него. Он циничен во многих вещах, но не тут. У нас у всех, вместе взятых, не наберется столько трепетности. У него любовь к литературе такая, как у гимназистки! Русская литература должна быть ему за это благодарна. Все вокруг орут, никто не слушает, кроме Гринберга, – пьянка есть пьянка.

Но нет, оказалось, что слушал еще и Орлов; он сказал алаверды:

– Раньше Гринберга попрекали лудоманией. А теперь он с нее спрыгнул. То, что Гринберг подсел на литературу, как другие подсаживаются на казино, – счастье для людей, которые читают. Я читаю Гринберга и иногда начинаю ржать как подорванный. Это очень интересно, что я смеюсь над написанным, – ты ведь очень устный…

– Блядь, это моя проблема.

– Валера, мне совершенно насрать на то, что называется писаной литературой. Но я с удовольствием и с удивлением прочитал твою книгу.

– Фактически Гринберг сначала дрочил (рассказывал устно), а потом стал ебаться (то есть творить письменно), и девушки сказали: «Скотина, ты все это время дрочил! А мог бы давно ебаться…»

Кох:

– Тут Гринберга захваливать взялись? Так я вам скажу правду: вы гений, ваше величество.

Смех в зале. Кох продолжает:

– Давайте вместе признаем одну вещь: мы живем и дышим одним воздухом с человеком, который уже миновал уровень Аверченко и уже хуярит на уровне Чехова. И он еще не умер! Он пишет! Он еще Чехова обставит, вы будете смеяться. И мы еще разбогатеем на мемуарах про Гринберга.

Шум, галдеж.

– Мы на Нобелевку!