Открой глаза (сборник)

Даже в 1876 году Курбе все еще не мог понять, что произошло, а точнее — почему. "Неужели в наказание за то, что я отверг награду Империи, я должен нести иной крест?" — вопрошал он сенаторов и депутатов в открытом письме. Возможно, это не более чем фигура речи, однако она показательна для художника, назвавшего один из автопортретов "Христос с трубкой". Французское государство не распяло Курбе, но постаралось его сломать: собственность художника реквизировали, картины разворовали, имущество продали, а за семьей учинили слежку. Он продолжил работать и отстаивать свою позицию, время от времени к нему возвращалась былая хвастливость: "В данный момент у меня больше сотни заказов. Этим я обязан Коммуне… Коммуна сделает меня миллионером". И все же разлука с семьей и друзьями, а также все более мучительные воспоминания о пережитом предательстве и вынесенном приговоре сделали его последние годы горестными и тяжелыми. В конце концов, устав сопротивляться, он согласился на сделку с французским правительством и обещал выплатить стоимость восстановления Вандомской колонны в течение тридцати двух лет. "Мне нужно ехать в Женеву, получить паспорт в консульстве", — писал он с оптимизмом в мае 1877-го. Но из-за возобновившихся беспорядков во Франции пробыл в изгнании до самой смерти, последовавшей в декабре того же года.

В 1991 году, посетив ту выставку Массона, я сидел за столиком кафе на площади Юмбло и смотрел на maison natale художника, расположенный на другом берегу мелкой, быстрой реки Лу — Курбе писал ее много раз от устья до истока с лесистыми берегами. На боковой стене дома видна была поблекшая надпись BRASSERIE (пивная). В точку. Как сообщал Эдмону де Гонкуру бельгийский живописец Альфред Стевенс, Курбе поглощал пиво в "ужасающих количествах" — по тридцать кружек за вечер, — а абсент предпочитал разбавлять не водой, а белым вином. Его друг Этьен Бодри не раз привозил изгнаннику литровые бочонки бренди, общим числом шестьдесят два (а сестра посылала только "великолепные носки", в ответ на что он подарил ей швейную машинку, а отцу — мельницу для перца). Злоупотребление алкоголем вызвало водянку, тело Курбе чудовищно раздулось. Устрашающий новый метод позволил, сделав прокол, отвести двадцать литров жидкости и оказался немногим эффективнее старого способа (паровые ванны и слабительное), давшего "восемнадцать литров из ануса". Зловещая уместность видится в том, что в смерти Курбе было нечто причудливое и ужасное, — как и в его жизни, и в его живописи.

Мане Черный и белый

а) Бросить кирпич

Вандалы, крушащие произведения искусства, по-своему правы. Никто не станет нападать на то, к чему равнодушен, в чем нет опасности. Иконоборцы крушили образа не из безразличия. Возьмем мужчину, поднявшего трость на "Музыку в Тюильри" на персональной выставке Мане в галерее Мартине в 1863 году. Он не сообщил о своих мотивах, но, конечно же, его обидела увиденная в картине фальшь: ну что за маскарад, что за оскорбление не только его, зрителя, но и всей истории искусства, от чьего имени он вынужден говорить или, точнее, действовать! Да и само содержание картины — срез современной парижской жизни — возмутило узколобого посетителя Салона, уверенного, что искусство должно быть возвышенным. Теперь в этом видится ирония, ведь на картине изображены, судя по всему, люди, подобные тому, кто ее атаковал, и та самая парижская жизнь, которую вели он и его друзья. Мане говорил: здесь, сейчас, как оно есть.

Когда Наполеон III в том же году увидел "Завтрак на траве" в Салоне отверженных, он назвал картину "оскорблением приличий", а его супруга, императрица Евгения, сделала вид, что ее не существует. Теперь это было бы превосходной рекламой, тогда обернулось катастрофой: Салон отверженных закрыли, и на двадцать лет независимые художники лишились большого публичного пространства для выставок. Когда в Салоне 1865 года выставили "Олимпию", то из-за угроз физической расправы над полотном его — ее — пришлось перевесить, поместив над дверью дальней галереи, так высоко, что было не разобрать, "смотрите вы на массу обнаженной плоти или на ворох белья". Из-за осуждения императора и публики бо́льшую часть жизни Мане пришлось сносить насмешки и сарказм прессы. Которая, впрочем, была не так уж не права в том смысле, что чувства ее были подлинными: презрение, коренящееся в безотчетном страхе. Один из самых образованных и искушенных ненавистников Мане прекрасно понимал, чего все боятся. "Посмешище, посмешище!" — прокричал в своем дневнике Эдмон де Гонкур, побывав на посмертной выставке Мане в январе 1884-го. Но он сознавал, что все уже давно стало серьезно, а посмешищем выглядят он сам и ему подобные: