Откровение

А задача Дитриха фон Нарбэ в том, чтобы Зверь снова себя вспомнил после того, как Змей его уничтожит. Потому что сам Дитрих фон Нарбэ, пока не встретил этого психа, не умел говорить «ты в небе» с тем единственным смыслом, который имеет значение. Научился. У Зверя. И пяти лет, когда сказать это было некому, хватило ему на всю жизнь.

Включился генератор поля, и на мгновение по прозрачной поверхности разбежались синеватые световые блики.

— Готовы? — спросил Змей.

Вряд ли он ждал, что они ответят. И они не ответили.

* * *

Дитрих даже и не знал, что бывает такая боль. Он чувствовал во рту соленый привкус крови и мог лишь молча благодарить Бога за то, что боль эта — чужая. Что не его душу сдирают тонкими кровоточащими слоями, не его душу втаптывают в грязь, не в его душу тонкой дымящейся струйкой течет кислота, разъедает, шипя, оставляя черные, проплавленные дыры.

Не его.

Зверя.

Душа в кончиках пальцев. Странный, страшный и прекрасный мир, где есть люди, умеющие летать. Грязный комок земли, по которому язвами расползлись государства смертных. Неба не существует… Неужели ты поверишь в это, Зверь?

Поверит. Зверь поверит, и еще часть его души умрет, не выдержав такой боли

…Небо заляпано кровью.

Нет. Неба не существует. Это только слово. Короткое слово, которое ровным счетом ничего не значит. Слой толстого стекла, мутного до тошноты. Летать? Что это — летать? Застыть в стекле, как муха в янтарной лепешке. Не пошевелиться. Не вздохнуть. Бутылочное стекло мерзкого голубого цвета. И ничего больше.

Ничего…

— Вверх! — Зверь улыбался, в бешеных черных глазах плясали огненные демоны, — вверх, Гот! Это же грязь. Небо, оно…

— Чистое, — выдохнул Гот. И рванулся, раскалывая застывшую стеклянистую слизь. Удар. Еще. И еще. Трещины ползут по мутному монолиту. Не на что опереться. Не от чего оттолкнуться, чтобы взлететь, пробиться, проломиться насквозь. Не стекло — студень. Не ломается — течет…

— Вверх, — веселый, яростный смех, — доверься машине, майор, ей похрен, она железная.

Две души, слившиеся в одну. Ровный гул моторов. Студенистая плоть расступается, рвется… Вверх!

Холодная, звонкая, безграничная свобода. Солнечные лучи на бурунах облаков. Небо. Оно обнимает — оно уже не отпустит, не позволит уйти, потеряться в багровых лабиринтах боли, не даст захлебнуться в грязи. А студень внизу рушится сам в себя, горит, коптящий и вязкий, как пластик.

Зверь?

Зверь сгорает сейчас заживо, сгорает в своем небе. В мазутной луже, в расплавленном стекле, в вонючей голубой слизи.

Небо Зверя. Другого для него теперь нет.

У машин не бывает души.

Выдираясь из липкого тумана боли, Дитрих разжал сведенные судорогой пальцы. Несколько секунд осознавал, что порвал обшивку ложемента. Она уже затягивалась, он чувствовал, как волокна ткани сходятся, срастаются, восстанавливая целостность, скрывая мягкий слой наполнителя.

Зверь?

Его не было. Не было человека. На соседнем ложементе, намертво спеленутое ремнями, вытянулось… существо? Бьющийся в судорогах боли каркас из хитина и колючей проволоки, даже не обтянутый кожей. Длинные загнутые когти впились в сверхпрочную пласталь. Змей продолжал убивать его. Дал Дитриху время выдохнуть, прийти в себя.

Остаться здесь.

Не возвращаться туда, где даже адская тварь, у которой просто не могло быть души, мечтала сдохнуть, лишь бы спастись от боли.

И каждое мгновение, пока он был здесь, Зверь терял себя безвозвратно.

— Не в тебя надо было стрелять, — прошептал Дитрих, опасаясь говорить громче, не доверяя голосовым связкам, готовым сорваться на крик.

Вытянул руку и накрыл кошмарную черную лапу. Ладонь обожгло холодом. Хитиновые пластины изрезали кожу… Да наплевать. Боли он даже не почувствовал, а крови не увидел. Как ее увидишь — красную на черном? Но от его крови ледяные когтистые пальцы стали теплеть.

— Как ты? — негромко поинтересовался Змей.

— Я? Мне-то что сделается? Возвращай меня обратно!

Змей коротко выдохнул. Его губы растянулись в жуткой улыбке. Дитрих не сразу понял, что это смертный ужас покидает ангела, бога, демона или кто он там. Ужас отпускает его сердце, и нет сил сохранять спокойствие, но нужно оставаться спокойным, чтобы… Не напугать.

Человека.

— Некуда возвращаться. Дитрих, теперь его душа — это ты. А я сейчас убью его тело. Убери руку.

— Иди на хрен… — равнодушно бросил Дитрих.

— Он расстроится, когда узнает, что ранил тебя.

— Ему понравится.

Змей кивнул. Улыбка стала… улыбкой. Не то, чтоб настоящей, но уже не пугающей. И с этой почти настоящей улыбкой он сжал пальцы на рукояти длинного обоюдоострого меча, и одним взмахом отсек Зверю голову.

Дитрих никогда не мечтал умереть с кем-то в один день. Даже если перед этим подразумевалось «жить счастливо». Может, если б он послушал Змея и отпустил залитую кровью лапу черной твари, он бы не умер…

Это была последняя мысль. А первая — даже раньше, чем понял, что жив — «умер бы всё равно».

Потому что какая, на хрен, разница? Черная тварь уже не была Зверем. А он — был. И умер.

И… воскрес?