Откровение

Хорошо, ладно, задача сделать так, чтоб он остался таким, как сейчас.

Ну, может… не таким потерянным.

Дитрих стоял рядом с Блудницей и смотрел на Зверя, стоящего рядом с Муреной. Ждал… чего? Чего-то. Какого-то видимого проявления. Опять же — чего именно? Мурена спит, значит, сейчас она ничем не отличается от других машин. А Зверь не станет будить ее. Жестоко было бы разбудить ее, чтобы оставить завтра одну.

— Я могу, — Зверь обернулся к нему, — ей так будет лучше. И тебе тоже.

— Очень вряд ли. Я чуть не убил вас обоих.

— Говоришь о ней, как о живой. Взял к себе в дом. Да, к тому же, когда ты лучше узнаешь Блудницу, ты поймешь разницу между проснувшейся и спящей машиной, а сможешь ли сам разбудить Мурену, я не знаю. Хотя, конечно, со временем она и сама проснется… — Зверь задумчиво покусал губу, разглядывая Дитриха с каким-то новым интересом. Уже не таким напряженным, как там, внизу, когда только спустился с неба и пытался сориентироваться в своих и чужих воспоминаниях. — Я не помню ни Мурену, ни тебя, зато все, что было потом… — короткий, злой смешок, — все, что было потом, я помню. Хочешь поделюсь, полковник фон Нарбэ?

Воздух вспыхнул. И Дитрих, прежде, чем охватило его ревущее пламя, успел увидеть вертикальные щели зрачков в холодных, равнодушных глазах.

Он корчился в огне, горел не сгорая, кричал, но не слышал своего крика, зато слышал ровный и бешеный голос Зверя:

— Об этом тебя тоже предупредили? Вся информация, вся до последнего гребаного бита?! Об этом ты знал?! Кае тэшер ты суешься в пекло?! Больно тебе?! Небо плавится? Мит тийсашкирх, турхе! Больно не так. Хочешь настоящей боли попробовать?

Умереть, умереть, прямо сейчас, Господи…

— Куда ты лезешь?! — он слышал голос, но не понимал ни слова, уже не мог кричать — легкие и глотку выжгло наживо, — душу спасать? Мою?! В небо меня вернуть? Так ты в нем сейчас, в моем гребаном небе. Как летается, пилот? Паленым не пахнет? Что ж с вами сделать надо, чтоб вы перестали дохнуть, сволочи?!..

…Ветер. Теплый ветер касается лица. Горло саднит, но ни следа нет страшного пламени, что хохотало только что, пожирая живьем, обугливая плоть вместе с костями.

И Зверь стоит возле своей Мурены. Смотрит спокойно. Без малейшего интереса:

— Понравилось? — в голосе лишь равнодушие и скука, — это цветочки, господин полковник. Завтра будет куда хуже. Не отягощай мою душу ещё и своей смертью, я задолбался вас хоронить.

— Тебе не всё равно? — прохрипел Гот, поднимаясь с пола. Черт, как же болит горло! — Ты сдохнешь завтра и всё забудешь.

— До завтра-то не забуду, — все так же скучно напомнил Зверь. — Мне свой комфорт дорог, а чужой никуда не уперся.

Дитрих подошел к нему ближе. Смерил взглядом.

Заморыш ведь, прости господи, а гонору — на десяток таких.

И ударил. От души. В челюсть. Сломать — не сломать, но чтоб неделю, гад, жевать не мог.

Лязгнув зубами, Зверь пролетел вдоль Мурены, грохнулся на камни. Приподнялся на локтях, глядя на Дитриха с неподдельным и неописуемым изумлением.

— Давно мечтал, — сообщил полковник, потирая саднящие костяшки.

— Верю, — невнятно пробормотал Зверь. Перекосился — видимо, потрогал языком зубы, проверял, целы ли. Приподнял уважительно брови: — а я неуязвимый, между прочим. Мог бы проявить уважение.

Последних фраз Дитрих не понял. Поразмыслил. Не над фразами — над тем, пинать или не пинать, для, так сказать, закрепления педагогического эффекта. Решил, что стоило бы, но Зверь поднял руки, отчего снова свалился на спину:

— Не надо. Я понял. Все понял. Господин полковник, только не ногами… ботинки же армированные…

Дитрих плюнул и направился к входу в башню. Ничего не меняется. Пять лет, десять, пятьдесят… Зверь не становится умнее. И Дитрих фон Нарбэ по прозвищу Гот держится на том же достойном уровне. Шайзе, но до чего же все-таки больно. Неужели завтра и впрямь будет так же?

Или больнее?

Да и черт с ним. Чего не сделаешь для хорошего душегубца?

А пнуть, пожалуй, все-таки, стоило.

…Все оставшееся время — всё, сколько его осталось до ритуала — Дитрих думал над тем, что услышал. Начать думать, правда, удалось не сразу: понимание того, что завтра ему придется пойти за Зверем в огонь, выключало разум и подтачивало волю. Но постепенно, именно из-за того, что боль не получалось забыть, с ней стало проще смириться. Какая-никакая, а определенность. Любая определенность лучше любой неизвестности. Ему хотелось умереть там, на крыше, пока он горел в адском пламени, хотелось умереть, потому что со смертью боль закончилась бы. Так это и работает: ты хочешь умереть так сильно, что умираешь от того, что хочешь этого. Однако пламя не убивает душу. Если б убивало, Зверя бы здесь не было. Дитрих отправил его в огонь, убил и обрек на муки, и что? Душа целехонька, даже характер остался таким же гадким, то есть, не только душа, но и личность прошли через Преисподнюю без изменений.

Что это означает?

Что завтра будет хуже. Зверь об этом и сказал.