Откровение Блаженного

Никита склонился над ключом, взглянул на свое отражение:

– Срамота! Леший пригляднее меня!

Об покатистую макушку валуна почиркал лезвием ножа. Полоснул им чуть ниже подбородка – более четверти бороды отхватил. Помолодел лет на пятнадцать! Вздохнул…

Станица Ярыженская. На кольях сушились горшки. По их круглым донышкам прядали воробьи, оставляя белесые отметины помёта. В глубине затишливого дня бабьего лета колыхалась паутина.

На Никите новые штаны с лампасами, хромовые сапоги. Сам причесанный, веселый. Шел мимо палисадников и гадал: в какой избе живет Настя? Вот городьба из чакана, вот – из горбыля, из паклены. Вот из желтого хвороста, а посверх плетня узор из густо-малинового краснотала. Залюбовался. В чистое оконце кто-то выглянул. Угадал: Настя.

В пригожей светелке поклонился в передний угол, трижды перекрестился:

– Здорово живете!

– Слава богу!

– Намедни Настя угостила меня ежевикой, а теперча я…

Поставил на столешницу сплетенное из свежей белой лозы лукошко с рябиной. Захватил жменю, поднес, как на блюдце. Щеки девушки полыхнули жарче спелой ягоды. Мать кинула недовольный взор:

– Зачем пришел, казак?

– Ягоду принес.

– Сказывай прямо!

– Твоя дочь мне по душе.

– Она жениха ждеть со службы. Возвернется – свадьбу сыграем. Так-то, родимый. Ступай с богом. И больше в наш двор не заходи. Дурные сплетни по станице поползут.

– Ладно… чё ж… оно, конечно…

В станичной лавке купил бутылку вина. На луговине выпил ее. Долго лежал в траве. Думать ни о чем не хотелось. О чем думать? Все просто: Настя помолвлена. Да и зачем ей связывать свою судьбу с каким-то пришлым с каторги и забиваться в паникские урёмы.

В повечерь Никита услышал: скрипнула чуланная дверь. Кто-то вошел к нему в избу. А он продолжал отрешенно и мрачно сидеть, опершись локтями о столешницу. Потом чья-то легкая ладонь прикоснулась к его затылку, погрузилась в волосы и кончиками теплых пальцев дотронулась до кожи. Он обернулся… Настя! Вскочил, прижал к груди. Захлебываясь от радости, произнес:

– Как же ты… Какая ты смелая, Настя!

– Я – трусиха! Пока лугом бежала, все время боялась: ну-к, матушка хватится, а меня нет дома, да в погоню бросится, да за косы схватит!

Сеновал. Никита пробудился: ему на чело обронилась роса. Встал. Под навесом подоил козу. Принес в кружке молоко и ломоть хлеба.

– Настя?

Настя открыла глаза, улыбнулась:

– Я, наверно, продолжаю спать и видеть хороший сон.

– Нет, это не сон, моя голубушка. Это явь. Я и сам все никак не могу поверить.

– Давай помолимся Господу, поблагодарим его.

– Помолимся в часовенке.

– У тебя часовенка есть?

– В березках…

Позавтракали. Никита спросил:

– Он кто… твой жених?

– Бывший жених… Зовут его Старынин Федор.

– Видать, из богатеньких?

– Сын станичного атамана.

– Понятно…

Никита тяжело вздохнул. Настя прижалась к его плечу:

– Чё опечалился?

– Да так… давнее… Вспомнил, как они, богатенькие, предали Пугача. Ну да ладно. Было и быльем поросло.

Вновь повеселел. Обнял Настю:

– Неужель ко мне навсегда?

– А зачем бы я притащила узел с бельем? А ты че… и вправду, намеревался отшельником жить?

– Намеревался. Да в сенокосную ночь подглядел, как ты купалась в Бузулуке. И с того часу…

– Это ты был за кустом? А я думала: медведь Трофим?

– Со мной один медведь купается в Панике, немного поодаль. Любо ему на волнах качаться.

– Это он. Его когда-то цыганский табор оставил – чем-то захворал. Так и прижился.

– Я-то ентот раз даже и не помыслил пред твоими очами явиться. Я был пострашнее медведя. Испужалась бы меня.

– Медведя я совсем не боюсь – он ручной. И тебя не испужалась бы: у тебя глаза добрые. И еще в них… такое… дай я лучше их поцелую.

Лучи солнца просеивались сквозь реденькую камышовую кровлю. Под обрывом журчала речная струя. С небес обронялся молитвенный клик журавлей.

Еще шелестели листопады, когда с неба повалил ядреными, разлапистыми хлопьями снег. По свежей пороше Никита выбрался в степной дол поохотиться. Из дымящейся Мокрой пади кобель вспугнул глухаря, под уклон разогнался за ним и плюхнулся в бочажину. Выкарабкался. И, уже не помня о дичи, как оглашенный стал бегать кругами, чтобы согреться и просохнуть.

Из зарослей терновника Никита поднял двух зайцев. Но выстрелом не достал – далековато. Поразмыслил. И потянул ближе к станичной околице – тут беляки более свойские, привычные к человеку: должны бы подпустить к себе ближе. Так-таки, одного сумел добыть.

Зима была многоснежная, лютая на морозы. То и дело учиняли разор подворью дикие кабаны. Они потрошили на гумне стога, нагло лезли в катухи, даже в чулан. Не желая их обозлить более крутыми мерами, а избавиться полюбовно, Никита протянул проволоку, на нее подвесил жестяные самодельные коробочки: при малейшем к ним прикосновении они начинали долодонить, звенеть, поднимать тревогу. Кабаны перестали докучать.

На забазье приходил старый больной лось. Никита подкармливал его объедками, ставил в ведре теплого пойла. В пургу зверь оставался под навесом на ночевку. Положив на прясло голову, дремал.