Откровение Блаженного

В печке горели дубовые поленья. В избе тепло. У горящей лучины сидела Настя, вязала пуховые варежки. Никита штопал валенки. На лбу испарина. Ласково глянул на жену:

– Об матушке, небось, соскучилась? Сходила бы, проведала.

– На Пасху уж…

– Теперича она простила…

– Ежели бы простила, позвала. Или сама наведалась. Бог ей судья. Я, Никитушка, вот о чем хочу тебя спросить. Что по разумению… понимаю… ну, как бы это сказать…

– Ты о чем?

– Я о детях. Вот, когда они есть…

– Когда они есть, это большое счастье. А ты к чему это?

– Тяжелая я. Все никак не решалась тебе сказать: вдруг огорчу. А щас послухала…

– Настенька, родная моя, да разя я изверг, чтобы…

Весь сияя, Никита поцеловал жену в пушистый затылок:

– Ей-богу, не верится: у меня родится сын!

– А ежели дочь?

– Дак ишо лучше! Вырастет такая же красавица, как ты!

– А может, на тебя будет похожа!

– У меня большой нос. А большой нос токмо казака красит!

Разнежились, расчувствовались… И легли пораньше. По избе плавал сладкий ладан потухшей лучины.

3

На Пасху со службы вернулся в Ярыжки подхорунжий Старынин Федор. Еще летом родные отписали ему в письме, что его невеста Настя насовсем сбежала к пришлому каторжнику на Панику. С досады не одна горькая чарка была осушена им! Пить и дома не прекращал. Иногда садился на жеребца без седла и в слепой ярости внамет носился над обрывистыми оврагами Ярыженской горы.

Опухший с похмелья, мрачный, зашел к Настиной матери.

– Тетка Фроська, че ж она так подло поступила со мной, а? Аль я урод? Аль из худой семьи?

– Гутарила я с ней, остерегала. Холудинкой замахивалась. Да разя… Эвон, волосатый леший сманил. Бяда.

Федор гневно тряхнул кудрями:

– Шутковать над Старыниным?! Да мы… да я… – Бухнул кулаком по столешнице: – В пыль… в пепел… всех…

– Ой, Хвёдор, да ты чё? Никак грозишься? Остепенись!

– Сотру… и ее и пугачевского разбойника! В пепел! Старыниных!.. Да я!..

«А ну-к, и вправду с ревности сбесится и злодеяние совершит! Упредить надо. Побегу на Панику». И как только Федор ушел, Фроська прикрыла избу на поцепку и садами-огородами, а там луговым бездорожьем во всю прыть вдарилась-полетела. Когда стала переходить мосток через Мудров ключ, то квелое перильце треснуло, и она шлепнулась в мелководье. Не ушиблась. Но тиной заватлалась, запачкалась до ушей. Вылезла на затравеневший дёрн. Потянула носом воздух и почуяла: пахнет паленым…

Из станицы по простору Федор гнал коня, как в атаку: орал на него матом, до кровавых брызг хлестал плеткой! На поляне спешился с седла. Зарослями мелколесья да купырями подкрался к подворью Никиты. И аккуратно, без суеты, поджег гумно, баньку, палисадник. Костры неуемно загудели, полукругом поползли друг к другу.

– Пропади с глаз долой, поганый каторжник!

В глазах Федора суматошно роились блики пламени. На лице страшная дьявольская гримаса. Он отступил к поляне. Коня на месте не оказалось. А из кустов без рычанья выскочил медведь. Повалил Федора. И калеными когтями рванул по черепу…

Филоново. Ярмарка. Никита и Настя тут с утра. Купили кусок плотной ткани для обивки донышка колыбельки, которую смастерил Никита. «Чтоб колыбелька порхала, как одуванчик, а мой сынок в ней крепко спал и не по дням, а по часам подрастал!» Набрали дверных петель, скоб, гвоздей, ниток.