Откровение Егора Анохина

Он шагнул в комнату. Егор остался один напряженный, натянутый, как канат под тяжеленным грузом. Он впился глазами в тусклое матовое стекло двери, с тревогой и отчаянием вслушивался в происходящее в комнате, но слышал только бубнящий голос Чиркунова и редкие быстрые и непонятные слова Насти. Что они говорили, разобрать было невозможно, но тон их голосов становился раздраженней и громче. Егор вытянулся на табуретке, напрягся до предела. Вскрик Насти: – Стреляй! – подбросил его вверх. Он взлетел, ударил по двери так, что стекло вылетело, брызнуло, зазвенело осколками по полу. Мишка оглянуться не успел, как Егор подлетел к нему, выбил револьвер, сшиб с ног. То ли Чиркун слабее стал, то ли в Егоре поднялась невиданная сила, но он мгновенно скрутил Мишку, вывернул ему руки за спину, придавил лицом к полу, как делал не раз с бандитами.

– Я все равно пристрелю вас обоих! – хрипел Чиркунов, но не дергался, не сопротивлялся, не пытался вывернуться, так сильно зажал его Анохин. – Все равно нам не жить на одной земле!

– Только положи в одну могилу! – выкрикнула Настя. – А лучше в один гроб! – Она схватила лежавший у ножки кровати револьвер, наклонилась над Мишкой, стала совать ему револьвер, кричать: – На! На!.. Отпусти его, пусть стреляет, пусть! Лучше вместе умереть, чем жить врозь! Отпусти его!

Егор слез с Чиркунова, поднялся. Мишка перевернулся на спину, вытер лицо ладонью, шмыгнул носом.

– На, на! Стреляй! – совала ему револьвер Настя.

Чиркунов взял револьвер из ее руки, сел на полу, прислонился спиной к кровати, а Настя отскочила от него к Егору, который стоял у стола спиной к окну. Мишка поднял руку с револьвером и стал целиться то в него, то в нее, выбирая в кого первого выстрелить. Может быть, с минуту водил он так рукой. Долго, очень долго темная смертная дыра ствола мрачно смотрела на них, выбирала первую жертву, потом устало опустилась, уперлась в пол. Чиркунов поднялся, поправил портупею, сунул револьвер в кобуру, шагнул по осколкам разбитого стекла, резко хрустнул, но у двери остановился, взглянул на Настю:

– О сыне забудь! Ты для него умерла!

И вышел, скрылся в полутьме коридорчика.

Исчез Мишка из их жизни на три года, оставил в покое, ни разу не напомнил о себе, не омрачил их счастья.

Да, это были бесконечно счастливые годы! Три года! Три года восторженного счастья! Кто скажет, много это или мало для одной жизни? Конечно, можно произнести с горечью: всего три года, а можно восхититься: аж три года длилось их счастье! Больше тысячи дней и ночей! Больше тысячи раз они вместе встречали рассвет, больше тысячи раз держал в объятьях Егор ее прекрасное тело, наслаждался им, больше тысячи раз засыпал окольцованный ее тонкими, сильными и нежнейшими в мире руками, а пробудившись ото сна, чувствовал всякий раз ее теплоту, вспоминал, что она здесь, рядом, она! его Настенька! Его касаточка! Разве к этому можно привыкнуть всего за тысячу дней и ночей? Эти тысячи дней стоят в памяти как один долгий миг бесконечной радости! Вспыхивают, как звезды, отдельные мгновенья особенного восторга, особенной нежности: то видит он, как несутся они по улице Тамбова счастливые, спасаясь от шумного летнего ливня, хохочут, влетают, повизгивая от восторга, на крыльцо своего дома. Настя падает на скамейку, а он бросается снимать с ее ног мокрые босоножки и не удерживается от нахлынувшей нежности, начинает страстно целовать ее мокрые ступни; то видит Егор Настю на высоком берегу Цны теплой июльской зарей: воскресным утром они еще до рассвета поехали на рыбалку и остановились, присели в траву на берегу, поразившись чудесной картиной рождающегося дня, и долго молча сидели, прижавшись друг к другу, и им казалось, что они владеют всеми этими полями с васильками во ржи, туманом над утренним лугом, розовыми облаками, зарей, даже солнце медленно показывается из-за темной полоски леса, раздвигая небо, только для них. Как хороша была Настя, его касаточка! Какое у нее было чудесное лицо с чуть наивными восхищенными глазами!

Анохин сильно изменился в ту пору. Суровое, неподвижное прежде лицо оживилось, стало добродушнее, доброжелательнее, все чаще озарялось улыбкой, в глазах появился блеск, он стал откликаться на шутки, все чаще был слышен его голос, смех, и все чаще ловил он на себе заинтересованные женские взгляды. Эту перемену в нем быстро заметили и отметили на работе.

– Что с тобой? Ты чему улыбаешься? – остановил его однажды в коридоре начальник отдела Новиков.

– Весна, – развел руками Анохин.

– Хе, что-то для тебя раньше, что весна, что осень была. Ты чо, женился?

– Есть грех! – засмеялся Егор.

– А свадьбу зажал! Нехорошо!

– Я не мальчик, баловством заниматься…