Откровение и сокровение

На месте чаемого будущего оказывается отчаянный Чевенгур, со всем безумием «военного коммунизма», с расстрелом «буржуев» и «остаточной сволочи», уж эта сцена, по силе и ужасу равная аналогичной сцене из хемингуэевского «Колокола», должна была бы перевернуть душу и мир, – и она переворачивает душу нам, читателям, но не им, героям Платонова: пройдя сквозь кровь, его одержимые герои остаются «святыми» – и в собственном самоощущении, и в ощущениях рассказчика, автора, ибо он не просто пишет от их имени, но остается внутри той фанатической веры, ужас которой он одновременно видит.

В «нормальном» сознании этот опыт может быть преодолен только через ОТКАЗ. «Это была ошибка». Или: «Так было надо». «Тогда – надо, теперь – не надо». Крайний предел логики отказа – покаяние.

У Платонова между ослеплением и прозрением нет границы. Между правотой и ошибкой нет жеста отречения. Между раем и адом нет разницы. Платонов остается внутри ситуации. То, что с ним происходит, – не отказ, не пересмотр, не прозрение, не покаяние.

Это скорее ИЗГИБ (странное определение, нащупанное Сергеем Бочаровым, автором, я думаю, непревзойденной работы о духовном организме и стилевом дыхании платоновской прозы). Платоновское слово не вывернулось – оно в отчаянии «выгнулось» под тяжестью ломающих сил. Оно попыталось удержать ощущение святой одержимости даже тогда, когда черное и белое перевернулось, поменялись местами. Расстрел в «Чевенгуре» описан так, что вы чувствуете адский ужас, но все-таки не смеете так его назвать, потому что для всех участников происходящего этот ад действительно переживается как наступление рая, и эта эйфория не проходит, не снимается, не отменяется в платоновском духовном космосе, – хотя переживается как конец света. И Степан Копенкин, странствующий рыцарь, свершающий подвиги во славу Розы Люксембург, он же каратель и убийца, – уходит со страниц романа вовсе не как каратель и убийца, а все-таки как очарованный странник и рыцарь. И Александр Дванов, «полуинтеллигент», принявший полное и сознательное участие во всех экспериментах и экзекуциях чевенгурской «коммуны», – уходит нераскаянным: ему не в чем каяться, он грешник, но он святой: он порожден особым состоянием земли и неба и он возвращается обратно в это состояние, вернее, в «прасостояние» – уходит в смерть: в отцовское прабытие, а материнское правещество.

Видя все: катастрофу, апокалипсическое безумие, – Платонов продолжает любить своих героев. Вопрос об оправдании или осуждении здесь не встает, потому что автор не знает или как бы не знает других точек отсчета.

В советской литературе можно назвать еще только один уникальный случай такого мироощущения: «Как закалялась сталь». Так что вдохновенная статья о Николае Островском Платонова-критика – отнюдь не дань обстоятельствам, или далеко не только дань обстоятельствам. Может, Платонов и не писал бы критических статей, не зажми его «судьба» как прозаика, но эта же «судьба» дала ему гениальный писательский дар – воплотить на письме уникальное состояние духа.

Он создал неповторимую стилистику. Странная, вывихнутая фраза построена у него на логических сбоях и форсажах: он то спрямляет, то удваивает смыслы наложением синонимов и антонимов, наивно подставляя бытийные и духовные значения под бытовые и элементарные. Что-то сомнамбулическое, опьяненное, косноязычное, пророческое, детское, юродское, полоумное, ирреальное, бредовое…

Я ставлю последние три определения (горьковские) в общий ряд, чтобы стало ясно, насколько они не случайны.

Неслучаен контраст стилей.

Горьковская фраза раскатывается вширь, захватывая и оживляя пространство, она побеждает хаос мира, членит и раздвигает его (любимый знак препинания – тире), она играет прочностью слов и ясностью связей между ними, она смеется, радуется, она празднична, она сверкает.

Платоновская фраза корчится, мучается от невозможности выразить мир, она «тычется и отдергивается», оглядывается и замирает перед невыразимостью мира. Она пробует под собой опору и не находит ее. Она и на свету темна. Она – смутная, матовая, падающая.

Платонов – это рассеянные энергии, невозможность ее сохранить, удержать. Это наступление пустоты пространства Это зарождение силы из «излишков хаоса» и возвращение силы в хаос, в энтропию. Это небытие, равное бытию. Это сворачивание и сжатие существования, стремление скрыться и спрятаться. Так жмутся в кучку коммунары Чевенгура. Так сжимается, сокращается, исчезает народ джан. Так уходит у Платонова жизнь – обратно в стихию: в землю, в воду, в дыру котлована.

Горький – это предъявление человека – миру, обнажение смыслов и судеб, высвечивание перспектив и путей, выявление, выяснение, вычленение. Это откровение истины, откровение добра и зла, откровение красоты и безобразия.

Платонов – это сокровение.