Откровение и сокровение

Безумие, бьющееся внутри этой повести, свидетельствует о великой идее и о великой вере. Но – вывернуто. «Кулацкая норма» (пять процентов) «сидит в комиссиях», а «бедняки заявляют свое страдание песнями на улицах». В колхозе кулаки – вне колхоза бедняки; бедняки ждут, когда кулаки доведут колхоз до окончательной нужды и гибели, и все распадется само. Все перепутано, доведено до собственной противоположности; левое и правое меняются местами: сельсовет заботится о том, чтобы люди ели хлеб, как будто без этого они не ели; председатель учит колхозников умываться: моется на трибуне посреди деревни, а колхозники стоят кругом и изучают его приемы. Страна дураков! Радио мужики слушают, но не верят, ибо считают его граммофоном. В одну «душную ночь» сожгли кулацкий хутор, чтобы кулаки почувствовали – чья власть. В центр мира становится «дурак новой жизни»: товары не продаются, потому что «продавать их жалко»: головокруженцы – это подкулачники, черное – это белое, жизнь – это смерть, старый мир кончился безвозвратно…

Как же у Платонова происходит таинственное превращение святой мечты в святую дурь? Ведь он сам – совсем недавно – пламенный проповедник железной переплавки мира!

«Расправа будет коротка», – так думает Степан Копенкин, весь мир готовый поднять на штык во славу Розы Люксембург, но ведь так думал и сам Андрей Платонов. Где, как, в какой таинственный момент он передает свое настроение герою и с чем остается сам? Или, если брать сокровение «Чевенгура», то где разгадка пути Саши Дванова, «полуинтеллигента», пошедшего с Копенкиным учреждать немедленный коммунизм и забывшего, кто он?

Есть в романе точное социально-психологическое объяснение, доступное, впрочем, любому грамотному очеркисту, – Саша боится отстать от всех: «страшно остаться одному». Одному – гибель, надо держаться в куче.

Есть и еще одно, глубинное объяснение, вряд ли легкое для понимания на уровне грамотной очеркистики, – оно мечено платоновской уникальностью и ведет в глубь его писательского существа: Саша «думает две мысли сразу и в обеих не находит утешения». Это потрясающее определение указывает на тайну Платонова: он видит разом и ослепительную мечту, и ее обреченность в реальной жизни.

Это – тот самый сплав «лирики» и «сатиры», который попытался определить Горький.

В повести «Впрок» сплава нет – есть смесь. Горький мог бы найти здесь почти прямую смену фигур автора и героя, которому автор передает свою иронию, – редкий случай, когда бабочка на глазах выпархивает из куколки. Платонов объясняет это читателю почти как технический прием: «Если мы в дальнейшем называем путника как самого себя („я“), то это – для краткости речи, а не из признания, что безвольное созерцание важнее напряжения и борьбы. Наоборот, в наше время – бредущий созерцатель – это, самое меньшее, полугад, поскольку он не прямой участник дела, создающего коммунизм».

«Он» – это «я». Действие и созерцание разом. Гремучая смесь. Если Горький и не прочел этого в повести «Впрок», то в письме Платонова он прочел все те мучительные формулы, в которых Платонов пытается понять свою немыслимую роль в этом мире. «… Быть отвергнутым своим классом и быть внутренне все же с ним…» «Я их не обманывал, Алексей Максимович, но вещь все же вышла действительно „обманная“ и классово враждебная».

Горький не ответил. В его архиве осталась машинописная копия (второй экземпляр) части платоновского письма. Горький отметил для машинистки текст: от слов «Мне сейчас никто не верит…» до слов «жить… сохраняя собственное туловище… вредно и не нужно».

Для чего (для кого?) Горький сделал выписку и где (в чьем архиве?) оказался (исчез) первый ее экземпляр?

Тень кулис

Между тем, следуя горьковскому совету, Платонов «пробует себя в комедии»: он пишет пьесу «Высокое напряжение» и предлагает ее театру Корша (собственно, бывшему театру Корша, уже шестой год включенному в сеть гостеатров Моссовета под титулом «Комедия», в чем традиционная для данного театра демократичная развлекательность как бы узаконена). Дома у Платонова происходят чтения пьесы, однако далее дело не идет: актеры готовы играть спектакль и даже рвутся выпустить его к очередной годовщине Октября в качестве трудового подарка, однако инстанции подарка не хотят и склонны выждать. Ситуация вполне типичная: Платонов, подобно Булгакову, пытается пережить опасное время в тени кулис, а тень такая неверная! Пожалуй, этот сюжет вполне можно бы оставить историкам театра, если бы не эпизод, имеющий прямое отношение к нашей теме в критический момент Платонов обращается за помощью – к Горькому.